— Эй, послушайте! — окликаю я его не без раздражения.

Он резко притормаживает и таращится на меня, как на тень отца Гамлета.

— Ты кто? — шепчет он потрясение — Я тебя не помню…

— Комиссар Сполох. Окружной Департамент охраны порядка. Я хотел бы знать…

— «И комиссары в пыльных шлемах»[13]… — задумчиво шевелятся его вывернутые, в трещинах губы. — А на кой дьявол нам комиссар? Что, в городе снова красные?

А, так он надо мной издевается! Тоже мне, вундеркинд сопливый… А ну как вызвать тебя повесткой в кабинет, доставить под конвоем да наехать как следует, чтобы обоссался прямо в кресле…

Стоп. Молчи, грусть, молчи. Он здесь работает, а я всего лишь отнимаю его драгоценное время. Я тоже не люблю, когда ко мне пристают с глупостями разнообразные бездельники.

И если честно, он-то и есть натуральный вундеркинд. А я — несостоявшийся конструктор космических кораблей, неразвившийся писатель и драматург, неудачливый отец семейства и нерадивый любовник. Да и криминалист не такой знатный. Тому же Серафиму Ерголину в подметки не гожий…

Поэтому я загоняю недовольство в самый удаленный закуток души, заново сооружаю на лице радушие и буквально втискиваю себя в роль униженного просителя:

— Видите ли, где-то здесь находится на реанимации мой коллега, Гафиев Рим Арсланович…

Юнец смотрит в потолок, затем себе под ноги.

— Если вы тут, значит — так должно быть, — замечает он глубокомысленно. Спасибо, хоть на «вы» перешел! — Гафиев… есть такой. — Он с остервенением вытаскивает из кармана фонор-карту и тычет в нее пальцем. — Моисей, где у нас Гафиев?

— В четырнадцатом, — отвечает его собеседник. — А что?

— Его тут один комиссар спрашивает…

— Иди к свиньям! Какие могут быть комиссары?!

Задумчиво хмыкая, юнец снова долбит карту длинным скрюченным пальцем:

— Четырнадцатый! Как ваш пациент?

— Велел кланяться, — мрачно звучит ответ. — Тебе что, заняться нечем?

— Я ни при чем. Его тут один комиссар ищет.

— Комиссар?! — внезапно орут на весь коридор. — Что он шляется, когда ему положено быть на третьем этаже?

— Если положено, значит — так должно быть, — пожимает плечами юноша. Он поднимает на меня печальный взгляд: — Вы все поняли, комиссар?

— Ни черта я не понял, — говорю со злостью. — Что с Гафиевым?

— Откуда мне знать! Поднимитесь этажом выше и спросите сами…

Он вдруг утрачивает ко мне всякий интерес и, ворча под нос, удаляется восвояси.

Подавленное было раздражение вскипает во мне с новой силой, булькает и плещет через край. «Умник хренов, — думаю я, глядя вслед юноше. — Мыслитель пархатый. А вот возьмут тебя за шкварник настоящие рэкетиры, брызнут харей об стену, носопырой твоей сопливой… Куда побежишь защиты искать? К нам, к комиссарам, тобою презираемым. Козел непуганый!»

Однако же, мне надлежит быть на третьем этаже…

Выясняется, что меня там ждут, и с большим нетерпением.

— Где вас носит? — с ходу получаю я упрек от девицы, закутанной с головы до ног во все белое. Кажется, я видел ее вчера в «Инниксе». — Еще немного, и ваш визит потерял бы всякий смысл!

— Удалось? — спрашиваю я осторожно, между тем как девица влечет меня под руку в разверстые люки, сквозь гармошку бесконечных шлюзов, в которых вразнобой мигают слепящие лампы, гуляют невесть откуда возникающие сквозняки и воняет медициной, но в каждом шлюзе по-своему.

— Увы, увы, — деловито и потому особенно бессердечно отвечает она.

И почему, собственно, ей переживать о безвестном трассере, когда через ее руки ежегодно проходят сотни покойников и большей частью из этих рук ускользают в небытие?.

Жаль. Значит, Гафиев тоже ускользнул. Дьявольски жаль. Во всех смыслах.

— Вышло довольно забавно, — продолжает цинично рассуждать она прямо на бегу. — Пуля пробила сонную артерию и разорвала внутреннюю яремную вену. Поэтому от эмболии наступила скоротечная смерть. Но это было бы не так фатально. Однако убийца оказался предусмотрителен и предварительно отравил пулю.

Все верно. Если этот подонок позаботился о лаптопе, то и про клинику Островерхова с его умельцами тоже наверняка слыхал.

— Какой-то замечательно действующий яд! Систему кровообращения он вывел из строя моментально и необратимо. Поэтому мы ничего и не смогли поделать… Но, с другой стороны, тот же яд подействовал на кору мозга как наилучший консервант. В результате мы имеем прекрасный материал для ментосканирования…

Вот оно что.

Ни черта убийца не предусмотрел. И пулю отравил просто так, для надежности. Чем достиг диаметрально иного эффекта. Не слишком-то логично с его стороны.

(Но почему все и всегда ищут в поступках преступника логику? Не бывает ее там, вот в чем штука! Это только детективщики делают из криминала логическую задачку. И, как правило, делают по-дурацки, в меру своих примитивных представлений о булевой алгебре и человеческой психологии. В реальности все проще и глупее. Девяносто девять процентов злодеев совершают именно алогичные поступки. Дурь, гнусь и грязь. А остальные если уж и действуют не в ущерб здравому смыслу, то неосознанно…)

Гафиев умер. Но мозг его уцелел. Именно на это я и рассчитывал, идя в клинику.

Медленно, нестерпимо медленно отползает створка последнего шлюза…

Я ничего не вижу, кроме белого саркофага со спускающимися к нему с потолка и тянущимися со всех сторон проводами и гофрированными трубами. Там, укрытый под горло плотным покрывалом, лежит Рим Гафиев. На голове — просторный шлем из зеркального металла. От шлема тоже отходят сотни проводов. Лицо Гафиева отпивает неживой белизной и потусторонним покоем.

Мне становится страшно.

— Сюда, комиссар! — дергают меня за рукав.

Выхожу из оцепенения. Выясняется, что в операционной полно народу и каждый занят за своим собственным пультом. На огромном экране в изголовье саркофага изображена серая пористая масса с красными прожилками. Временами изображение меняет цвет, дробится на фрагменты и претерпевает иные малопонятные метаморфозы.

— Садитесь. — На мое плечо ложится тяжелая ладонь и с некоторым усилием впечатывает в неудобное, жесткое кресло перед подковообразным пультом. — Как у вас с нервами?

— Нормально… кажется.

Лицо моего собеседника едва различимо под наброшенным капюшоном, виднеются только усы и светлые губы.

— Ну, будем надеяться, что вы разумно используете свой шанс… Гафиев умер. Но мозг его будет жить еще какое-то время.

— Как долго?

— Ровно столько, сколько вы ему позволите.