правило, мирно уживаются между собой. Он также подвергал критике тех, кто отмечал выдающиеся интеллектуальные и социальные навыки приматов. Он считал себя единственным настоящим ученым, который не приукрашивает человеческую природу. Все остальные были в его глазах «антропоморфистами» — любимое ругательство, когда речь идет о поведении животных.

Тем не менее Цукерману не под силу было остановить появление нового поколения приматологов. В 1962 г. в Зоологическом обществе Лондона англичанка двадцати с лишним лет посмела усомниться в идеях широко известной книги антрополога Кеннета Окли «Человек, создающий орудия» (Man the Tool-Maker), которая предложила нам критерий, отличающий человека от других биологических видов: не использование орудий труда, а способность к их производству[126]. Между тем Джейн Гудолл была проницательным наблюдателем и видела, как дикие шимпанзе отрывают листья и более тонкие веточки от древесных сучьев, чтобы приспособить их к ловле термитов.

Ее лекцию тепло приняли все, кроме Цукермана (секретаря общества), который, слушая ее, все больше багровел от возмущения. Мой голландский учитель, профессор Ян ван Хофф, присутствовал на заседании и вспоминал, как Цукерман устроил сцену, требуя от организаторов ответа на вопрос: «Кто пригласил эту никому не известную нелепую девчонку на научную конференцию?»[127] Позднее в своей высокомерной статье в The New York Review of Books под «скромным» именем лорда Цукермана он напустился на «хорошеньких девиц», которые захватили поле его научной деятельности. Он обвинил их в использовании никем не подтвержденных историй и «пустых слов» для описания хорошо организованного сообщества приматов, с которым самому лорду ни разу не доводилось сталкиваться[128].

Он не дожил до того, как Гудолл была удостоена ордена Британской империи.

Эта история демонстрирует многочисленные трения в нашей научной области: между изучением животных в неволе и в привычной среде обитания, между заслуженными учеными мужьями и первыми женщинами-приматологами, а также между пессимистичным и оптимистичным подходами к человеческой природе. Прежде чем перейти к гендерной подоплеке, позвольте мне вкратце обрисовать произошедшие в последние десятилетия перемены в биологии и западном научном сообществе. Мы перешли от полного уныния к более оптимистичному взгляду на природу человека.

Для меня главная проблема послевоенного периода — это мрачная безнадежность его самых прославленных мыслителей. Я не разделял их негатива по поводу удела человечества. Я изучал, как приматы разрешают конфликты, сочувствуют друг другу и ищут возможности для взаимодействия. Насилие не является их естественным состоянием. Бóльшую часть времени они живут в полной гармонии друг с другом. То же относится и к нашему биологическому виду. Поэтому я был потрясен, когда в 1976 г. Докинз заявил в своей книге «Эгоистичный ген» (The Selfish Gene){9}: «Если кто-то стремится к созданию общества, члены которого великодушно и самоотверженно сотрудничают во имя общего блага, ему нечего рассчитывать на помощь со стороны биологической природы человека»[129].

Я же утверждаю обратное! Без нашей долгой эволюции как в высшей степени социальных животных вряд ли мы стали бы заботиться об окружающих нас людях. Мы запрограммированы на то, чтобы обращать внимание друг на друга и предлагать свою помощь, когда она требуется. Иначе зачем селиться группами? Множество животных поступают так исключительно потому, что групповая жизнь, предполагающая оказание и принятие помощи, предоставляет колоссальные преимущества по сравнению с жизнью в одиночестве.

Однажды мы с Докинзом при личной встрече выразили несогласие друг с другом. Холодным ноябрьским утром я взял с собой его и оператора на вышку на полевой станции Йеркса. Оттуда очень удобно наблюдать за шимпанзе, которых я хорошо знал. Я указал на пожилую самку Пеони. Она так сильно страдала от артрита, что молодым самкам постоянно приходилось носить ей воду. Вместо того чтобы позволить ей самостоятельно ковылять до крана с водой, они забегали вперед, чтобы наполнить водой рты, после чего возвращались и выплевывали воду в ее широко раскрытый рот. Также они иногда подталкивали ее пухлый зад, чтобы помочь взобраться на конструкцию для лазанья и присоединиться к группе товарищей по грумингу. Самки, которые помогали Пеони, не были никак с ней связаны и определенно не могли рассчитывать на ответную любезность с ее стороны, поскольку она была не в том состоянии, чтобы помогать другим.

Чем же объясняется такое поведение? И как объяснить все те добрые дела, которые мы совершаем каждый день, часто по отношению к совершенно незнакомым людям? Докинз пытался отстоять свою теорию, обвиняя во всем генетику и говоря, что гены этих самок, по-видимому, «дали осечку». Тем не менее гены — это фрагменты ДНК, лишенные каких бы то ни было намерений. Они работают так, как работают, без всяких скрытых целей, а это значит, что они не могут нести в себе ни эгоизм, ни альтруизм. Так же они не могут случайно промахнуться мимо этих несуществующих целей.

В 1970-е и 1980-е гг. фокус на темной стороне природы человека и животных стал настолько гнетущим, что я сравнил свою жизнь с жизнью туалетной лягушки[130]. Мне встречался такой крупный экземпляр в Австралии: он обитал внутри унитаза и удерживался, прилепившись присосками на задних лапках к фаянсу всякий раз, как на него налетало очередное цунами из продуктов человеческой жизнедеятельности. Эту лягушку не смущали потоки нечистот, в отличие от меня! Каждый раз, как выходила новая книга о человеческой природе, написанная хоть биологом, хоть антропологом, хоть научным журналистом, я был вынужден держаться за унитаз изо всех сил. Большинство из них высказывались в поддержку циничного подхода, полностью противоположного моим взглядам на наш биологический вид.

Моим единственным утешением в те годы были труды Мэри Миджли. Как и Дэвид Юм до нее, Миджли, несомненно, дружественно относилась к животным и всегда утверждала, что люди — это тоже животные. Мы сверхсоциальные животные с четкими общими ценностями. Будучи не в восторге от всех этих разговоров об отсутствии милосердия, она обратилась к Докинзу напрямую[131].

Я стал понимать, что недостаток веры в человеческую природу характерен почти исключительно для моих коллег-мужчин. Он не был типичен ни для одной из моих знакомых женщин-исследователей. Литература, выставляющая людей жадными индивидуалистами, была написана мужчинами для мужчин. Величайшим источником вдохновения для такого подхода были созданные людьми религии, согласно которым мы все появляемся на свет как грешники с большим черным пятном в душе. Быть хорошим — всего лишь тонкая маска, прикрывающая абсолютно эгоистичные мотивы. Я назвал это «теорией маски»[132].

Ближе к концу века я с большой радостью увидел свежий поток данных, положивший конец этим представлениям. Антропологи показали, что чувство справедливости свойственно