кормлению являются орангутаны, которые в дикой природе кормят грудью от семи до восьми лет. Очевидно, мы не единственные медленно развивающиеся гоминиды. Диким человекообразным обезьянам доступно мало ресурсов для кормления детенышей, кроме фруктов в лесу, которые детеныши начинают есть, достигнув возраста одного года. Впрочем, источник фруктов ненадежен, отсюда и потребность продлевать период грудного вскармливания[117].

Когда грудь не работает так, как должна, у людей имеется решение для этой проблемы. У диких приматов нет таких возможностей, но в неволе мы можем научить человекообразную обезьяну кормить младенца из бутылочки. Я однажды проделал это с шимпанзе по имени Кёйф, которой мы дали детеныша на воспитание в зоопарке Бюргерса. Кёйф лишилась нескольких своих детей из-за недостатка грудного молока. Каждый раз, как это случалось, она впадала в депрессию, которая проявлялась в попытках уйти в себя, душераздирающих криках и потере аппетита. Через прутья клетки я показывал Кёйф, как держать бутылочку и кормить новорожденную шимпанзе по имени Розье, которая находилась с моей стороны решетки. Самым сложным было не научить Кёйф держать бутылочку, что для использующей орудия человекообразной обезьяны не составляет труда, а донести до нее, что молоко предназначалось не ей, а Розье. Кёйф так сильно заинтересовалась детенышем, что делала все, чего я хотел, и быстро воспринимала все новое. Когда я передал Розье ее приемной маме, она навсегда привязалась к Кёйф, которая успешно ее вырастила. Несколько раз в день она приходила из уличного вольера вместе со своей малышкой, чтобы покормить ее.

Кёйф была навечно мне благодарна. Каждый раз, как я навещал зоопарк, она радовалась мне, будто давно потерянному родственнику, занималась со мной грумингом и начинала скулить, когда я порывался уйти. Позже наши уроки помогли ей вырастить собственное биологическое потомство.

Сейчас в живых осталось не так много шимпанзе, изначально составлявших колонию в зоопарке Бюргерса, чтобы встречать меня, когда я приезжаю. Розье все еще там, и у нее уже есть своя дочь. Тем не менее она не знает, кто я, потому что была младенцем, когда я держал ее на руках сорок лет назад. Сейчас, когда люди видят мою фотографию с Розье на руках, они смеются, поскольку я не только намного моложе на ней, чем сейчас, но там у меня еще и длинные волосы. Мое поколение в массовом порядке протестовало против авторитета родителей, университетов и правительства, и наши волосы и одежда были частью этого протеста. По вечерам я слушал богемного вида идеологов, ораторствовавших о вреде иерархий, а днем наблюдал борьбу за власть в колонии шимпанзе. Это чередование ставило передо мной серьезную дилемму из-за таких противоречивых посылов.

В конечном счете я нашел поведение куда более убедительным, чем слова, и предпочел довериться шимпанзе. Мне нравится, что мы можем наблюдать за ними, не отвлекаясь на то, что они сами о себе рассказывают. Когда дело касается власти, их интерес очевиден. Какой-нибудь самец может годами быть альфой, но рано или поздно он рискует потерять свое положение, уступив более молодому претенденту. До реального физического столкновения доходит редко, а распределение власти по большей части происходит через союзы, когда объединяются два или три самца. Претендент, со вздыбившейся шерстью, приближается к альфа-самцу, швыряет в него предметы, чтобы посмотреть, как он среагирует, или подбегает вплотную к нему, чтобы проверить, отскочит ли тот. Любая нерешительность или заминка будет отмечена. Альфа-самцу требуются стальные нервы, чтобы выдержать эти провокации и разработать защитные стратегии, такие как груминг друзей, которые его поддерживают. Такое противостояние продолжается месяц за месяцем, показывая огромное стремление добраться до вершины, которое имеется практически у каждого самца, находящегося в расцвете сил.

И это верно не только для самцов. Мама, которая долгое время провела в колонии как альфа-самка, не случайно упрочивала свое положение с глазу на глаз с другими самками. Она держала их в кулаке, чтобы они содействовали ее любимому самцу — претенденту на трон, Мама вела себя как партиец, отвечающий за дисциплину. Если самка поддерживала «не того» самца в борьбе за статус, Мама могла явиться в тот же день со своей верной спутницей Кёйф и сильно избить вероломную самку. Она не терпела предательства.

С живым интересом я наблюдал за тем, как разворачивается эта драма, и начал читать книги за пределами стандартного набора биолога, чтобы понять, что происходит. Меня вдохновляла книга «Государь» Никколо Макиавелли, написанная полтысячи лет назад. Флорентийский философ оставил нам поучительный и без лишних прикрас отчет о политике семейств Борджиа и Медичи, а также о папах римских тех дней. В результате я, помимо прочего, взглянул по-новому на поведение людей вокруг себя. Несмотря на свои речи о равноправии, мои знакомые революционеры демонстрировали четкую иерархию, с несколькими целеустремленными молодыми людьми на ее вершине. Несмотря на то что многие женщины принимали участие в студенческом движении, тему гендера редко поднимали в свете требований нового порядка. Женщины могли заполучить власть как нынешние или бывшие подруги лидеров-мужчин, но практически не имели ее сами по себе. Это противоречие напоминает давнишний спор об эгалитарных охотниках-собирателях. Чтобы называть эти сообщества «эгалитарными», следует не принимать в расчет повсеместную разницу в статусе между мужчинами и женщинами. Один обозреватель антропологической литературы саркастически упоминал об этом как о «запоздалом открытии того, что сообщества охотников и собирателей состояли из представителей двух полов»[118].

Истинный эгалитаризм в самом деле нелегко отыскать, и наше студенческое протестное движение служит тому подтверждением. Наш лидер являлся на массовые собрания с опозданием и заходил в аудиторию в сопровождении помощников. Это напоминало появление короля. Гул голосов в зале мгновенно стихал. Пока мы ждали, чтобы он взошел на подиум и начал свою агитацию, представители его ближайшего окружения выступали на разогреве. Они обсуждали менее серьезные темы и практические вопросы, к примеру как пользоваться машиной трафаретной печати. Несколько раз я наблюдал, как молодой человек из аудитории вставал, чтобы указать на непоследовательность нашей позиции или раскритиковать определенное решение. По тому, как высмеивались его замечания и как ставилась под сомнение его идеологическая чистота, было ясно, что открытые дебаты разрешались до тех пор, пока они не расшатывали установленный порядок.

Мы все были под влиянием эгалитарной иллюзии. Несмотря на нашу неистово демократическую риторику, наше поведение свидетельствовало совсем о другом.

Мне пришлось снова вспомнить эту иллюзию, когда я поступил на работу на психологический факультет Университета Эмори. Это был третий важный переходный период для меня: сначала я перешел из студентов в ученые, затем переехал из Нидерландов в США, а теперь