– Конечно, иди, играй, сколько хочешь… – только и смогла выдавить из себя Александра Ивановна.

Девочка убежала в заваленный куклами угол и присоединилась к своим младшим сестрам. Она выглядела очень довольной, ее явно больше ничто не волновало, и Давыдовой, продолжавшей смотреть на нее, вдруг стало совсем страшно. Быстро поцеловав всех остальных детей, она почти бегом выбежала из детской. Оказавшись в коридоре, женщина схватилась рукой за стену, а потом и вовсе привалилась к ней, чувствуя, что иначе ноги откажутся ее держать. Ее трясло от страха, и при этом наибольший ужас она испытывала от того, что ей было страшно разговаривать с собственной дочерью. Особенно от мысли о том, что скоро этой дочери придется сообщить страшную для нее новость. Она тоже должна была уехать из родного дома и жить у своих двоюродных теток в Москве. И теперь, узнав об отъезде от матери, должна была решить, что сделала что-то плохое и ее отсылают прочь из дома из-за этого…

Надо было взять себя в руки и придумать, какими словами еще раз объяснить дочери, что ни ее, ни остальных детей никто ни в чем не винит. Но Давыдова не знала, как это сделать. Раньше все ее разговоры с малышами ограничивались пожеланиями доброго утра и доброй ночи, вопросами, хорошо ли они себя вели, и требованиями не шалить во время совместных прогулок. Впрочем, нет – иногда они играли вместе, а иногда по вечерам старшие дети рассказывали матери, как прошел их день и чему они успели научиться на занятиях с гувернантками. Все это были очень веселые, очень легкие и приятные беседы, и Александра была уверена, что общение с детьми бывает только таким – простым и радостным…

После обеда, когда дети были уложены спать, Давыдова устроила самый настоящий допрос всем няням и гувернанткам. Но те в один голос уверяли ее, что никто из них не говорил малышам ничего плохого про уехавшего брата.

– Неужели она сама это выдумала? – недоумевала Александра Ивановна. – Откуда ребенок мог это взять, откуда ей вообще могло прийти в голову, что кто-то из нас может быть плохим, что я могу не любить кого-то из своих детей?!

– Да не расстраивайтесь так, барыня, это же все детские глупости! – уверяла ее гувернантка Маши, и остальные нянечки старательно кивали головами в знак согласия с ней. – Надо ее наказать, лишить сладкого – и она сразу отучится плохое про братика говорить!

– Нет! Ни в коем случае, никаких наказаний! – вспыхнула Давыдова и сама удивилась своей неожиданной горячности. Она никогда не возражала против того, чтобы детей наказывали, если они действительно были в чем-то виноваты, и лишь следила за тем, чтобы кара за проступок не была слишком суровой. Но теперь, несмотря на то что Маша и в самом деле вела себя плохо и отказывалась слушать мать, Александра почему-то была уверена – наказывать девочку за это нельзя. И хотя няни и воспитательницы укоризненно качали головами и уверяли ее, что она рискует избаловать старшую дочь, Давыдова настояла на своем. Машу не только не наказали, но и ни словом больше не упрекнули за то, что она говорила об уехавшем брате. С ней вообще больше не говорили о Мишином отъезде, а сама она как будто бы забыла о так напугавшем ее мать разговоре и до вечера с удовольствием играла вместе с младшими братьями и сестрами.

В тот день она все-таки сумела снова убедить себя, что с Машей не случилось ничего страшного и что скоро девочка все поймет. Но дата отъезда старшей дочери в Москву приближалась, и Александре надо было подготовить девочку к этому, а она, вспоминая ее полные страха глаза, до последнего момента не могла заставить себя это сделать. Можно было, конечно, поручить это дело любой из гувернанток, но Давыдова боялась и этого. Боялась, что, если Маше скажет об отъезде кто-нибудь из домашних, девочка окончательно уверится в своих подозрениях: мать разлюбила ее и не хочет с ней больше разговаривать. И разубедить ее в этом у Александры уже не будет никакой возможности.

Так она и тянула с разговором до последнего и велела привести Машу к себе в спальню, лишь когда откладывать дальше страшную новость было уже нельзя. Старшую дочь Давыдовых давно ждали в Москве, и нужно было срочно начинать укладывать ее вещи, а значит, и поставить девочку в известность о ее переезде. Сделать это утром, здороваясь с детьми, Александра Ивановна не решилась, и завтракать маленькая Маша отправилась в неведении, однако за столом девочка сидела очень тихо, и вид у нее был такой грустный, словно она уже догадывалась о том, что ее ждет. То ли проболтался кто-то из слуг, то ли сама Александра была утром настолько нервозна и расстроена, что Маша заметила ее состояние? Этого Давыдова так и не узнала.

Сразу после завтрака она тоже не смогла заставить себя подойти к дочери. Ее решимости хватило лишь на то, чтобы попросить привести Машу к ней в будуар через час. И сразу же после того, как это распоряжение было сделано, Давыдова пришла в ужас: ей стало ясно, что это будет самый страшный час в ее жизни – час бессмысленного ожидания той минуты, когда она окончательно и бесповоротно потеряет еще одного из своих детей.

Весь этот час она металась по комнате, порываясь то бежать в детскую и объяснять все Маше немедленно, то звать служанку и просить ее привести дочь позже или даже не приводить ее в этот день вообще. Но каждый раз, оказываясь у двери или протягивая руку к звонку, она останавливалась, понимая, что все равно не сможет сделать ни того, ни другого. А время шло, минуты неслись одна за другой, и Александра Ивановна со все возрастающим страхом думала о том, что час – это на самом деле совсем немного…

Наконец, в дверь будуара постучали, и гувернантка, услышав разрешение войти, впустила в комнату притихшую и оглядывающуюся по сторонам затравленным взглядом девочку.

– Машенька… – срывающимся голосом начала Александра, но сразу же замолчала, не зная, как начать разговор. А дочь продолжала смотреть на нее широко распахнутыми глазами, и их взгляд постепенно менялся. Страх и надежда в нем уступили место пониманию и обреченности.

– Маменька, вы хотите, чтобы я уехала? – спросила девочка, и в ее голосе прозвучала полная уверенность в том, что ее действительно куда-то отсылают. Она и спрашивала об этом как будто бы только для того, чтобы подтвердить и без того известные ей вещи.

– Дочка, тебе очень нужно уехать в Москву, – дрожащим голосом принялась убеждать ее Давыдова. – Это не потому, что ты плохая девочка, и не потому что я тебя не люблю, клянусь тебе, моя милая! Просто мне надо уехать, к папе, я же говорила вам всем об этом, а без нас с папой о вас некому будет заботиться, и поэтому тебе надо ехать к твоим тетушкам… Понимаешь, Машенька?..

Она не заметила, как оказалась стоящей на коленях перед дочерью и прижимающей ее к себе. Девочка уткнулась лицом ей в грудь и тихо, почти беззвучно заплакала. Так они и замерли, прижавшись друг к другу и поливая друг друга слезами, и Давыдовой вновь казалось, что время стоит на месте и что они будут обниматься и плакать вечно. Хотя на самом деле, как она узнала потом, это длилось чуть больше четверти часа…

Маша первой перестала плакать, оторвалась от матери и посмотрела на нее покрасневшими и словно бы чего-то еще ожидающими глазами. Но чего ждала от нее дочь, Александра, как ни старалась, понять не могла.