вышла Тамара. Сзади Глеб и Володя несли по чемодану. Тоня, спохватившись, взяла свою сумочку с полки. За окном надвигался город. В кадры вагонных окон вписывались церкви и башенные краны.

В тамбуре Тамара подкрашивала губы.

— И вы? — удивилась она, увидев Тоню.

— Вас кто-нибудь встретит? — спросил ее Володя.

— До сих пор встречали, — ответила она и как-то неуверенно пожала плечами.

— Вы здешняя? — обратилась она к Тоне.

— Да, то есть… живу здесь.

— Я была здесь проездом. Хороший город?

— Инта лучше. Впрочем, это я так…

— Боже! — вздохнула женщина. И опять ее лицо лишилось живой черты — простой бабьей неуверенности. Красивый профиль — для афиш и сольных концертов.

— Вы были в Инте? — оживился Глеб.

— Нет, но она мне снится по ночам…

— Приезжайте! — горячо вмешался Владимир. — Мы похлопочем…

Надвигался перрон, мокрый, с красным разлитым отражением вокзальных стен. Суетились встречающие, бежали за вагонами, всматривались в окна, что-то кричали. Проплыл книжный киоск с цветными от журналов окнами. Бойкая лоточница выкрикивала зазывные стишки — базарный конферанс, сочиненный, как видно, во времена нэпа.

Вагон остановился напротив большого цветника, охваченного тяжелой решеткой. Тоня вышла на перрон и осмотрелась. На скамейке у ограды парень в сером костюме пел под гитару:

Пассажиры в вагонах качаются,

не кончается

жидкий чай.

Ах, за чаем

не дай мне отчаяться —

поскорее встречай!

Плечистый, коротко подстриженный молодой человек подошел к ней и неуверенно спросил:

— Простите, вы не Тамара?

Она засмеялась. Кажется, он узнал ее и смутился. Она частенько видела его во дворе своего дома и даже знала, что он жених дочери Дарьи Петровны.

Тоня медленно пошла по перрону. Носильщик, проходя мимо гитариста, хмуро спросил его:

— Что, живот, что ли, прокипятил?

— До свиданья! — повернулась она и помахала рукой Глебу и Владимиру.

Они, зная цену каждому своему шагу,

не называют каждый свой шаг подвигом

Йод. Наклейка.

Когда сняли стерильные простыни, Николай опять подивился могучему сложению больного. Павел Маркович давно ушел, а Великанов то поправлял наклейку, то просто ходил около стола, поглядывая на спокойное лицо больного. Он понимал, что в борьбе за жизнь помог случай: грузчик молод, здоровенный парень. Но хирургу трудно отказать себе в чародействе — маленькой привилегии победителя.

С таким настроением легко вообразить, что он сделал не ушивание разорванной печени, а, скажем, уникальную пересадку сердца. Очень даже просто: тысячи людей собрались смотреть на это чудо. Идет показательная операция. Операционная в виде амфитеатра, что-то вроде стадиона в Лужниках, только больше. Зрители замерли на своих местах в белых масках и бахилах. Он накладывает последний шов и поднимает руки в перчатках. Амфитеатр кидает к его ногам стерильные букеты. Где-то на первом ряду сидит Тоня — у нее одной такие глаза с косым разрезом.

Не надо репортажей, товарищ Васильева! Я не могу вам сейчас уделить время для интервью. Заходите как-нибудь в клинику, я постараюсь ответить на ваши вопросы.

…Больной спросил: «Который час?» Великанов пришел в себя и почувствовал, что очень устал. Сестра отсоединила систему переливания. Николай помог переложить Белова на каталку и только тогда снял перчатки и халат.

В приемном покое Павел Маркович осматривал больного. Паренек лет двенадцати.

Что болит? Так-так…

У Тони веселые глаза. Нос и рот закрыты маской. Маска опускается на грудь, в вырезе белого халата видно несколько редких цветков ее кофточки.

Сними маску! Я не верю твоим веселым глазам, ты кусаешь губы!

…Палкой по глазу? И была царапина, а теперь?

Прости, я зарвался. Павел Маркович Кондратьев доверил мне ушивание печени. У грузчика была травма. Понимаешь, молодого здорового парня ударило какой-то балкой. И я оперировал его совершенно самостоятельно, Кондратьев только помогал. Понимаешь, печень рвалась, когда я стягивал ее нитками. Сильно кровило. Я почти потерял самообладание, а Кондратьев спокойно сказал мне: «Тампонируй сальником. Осторожно стягивай. Подведи тампон».

…Значит, у мальчика с трудом открывался рот, и его направили в стоматологическую поликлинику? Так-так…

Я уверен, Кондратьев настоящий коммунист. Понимаешь, до какой простой зависимости я додумался там, за операционным столом? Коммунист во мне делает из меня врача, и врач, с его мудростью, хладнокровием и смелостью, будет воспитывать во мне коммуниста. Кажется, просто, а я подумал об этом, когда расползалась печень, и я готов был попросить Павла Марковича, чтобы оперировал он. Ты заметила, я говорю громкие слова? Я их говорю вопреки мнению, что они выходят из моды.

— Так-так, ваш диагноз, коллега! — обратился к Великанову Кондратьев.

Он снисходительно улыбнулся, когда Николай расспрашивал отца и осматривал мальчика: дорожка прямо вела к диагнозу, а молодой врач медлил, отвлекался, цеплялся за второстепенные симптомы.

— А я говорю матери, — рассказывал отец, — сделай, слышь, парню осиновый отвар и припарь болячку-то. Только, слышь, вот видишь, не половчало.

Мальчик, почувствовав пристальное врачебное внимание, вдруг заплакал. Слезы катились по его лицу. Странное лицо — стиснутые зубы, нечто напоминающее улыбку.

Шелестят в голове страницы добрых, пухлых учебников. Черта ли в этой доброте и в этой ученой пухлости? Можно помнить все симптомы заболевания и все-таки не распознать его у больного. В этом отличие молодого от опытного. Три года потеряно в участковой больнице. Кому нужна эта медицина на десять коек? И врачи, и больные теряют там свое здоровье и время. Больному нет никакого дела до того, что больница недостаточно оснащена, что врачу не с кем посоветоваться. Есть больницы — значит, должно быть здоровье.

Тамара не захотела жить в деревне. Она музыкант, ей нечего делать в глухомани. К сожалению, это подсказано ей мещанским ее рассудком, а не жизнью, которой она так и не хлебнула. Пожалуй, он сам пришел к такому же выводу, но не для того, чтобы прятаться за стенами спокойных учреждений, а чтобы снова начинать с трудностей. Пусть опять будет глухомань, но он обязан теперь работать в полную силу. И если Тамару должны окружать красивые мелочи, то ему совершенно достаточно приличной операционной.

— Не плачь, Ваня, сейчас пойду куплю тебе съестного, — уговаривал отец.

Странное лицо. Смех сквозь слезы.

Николай посмотрел на Кондратьева. Он боялся ошибиться и показаться смешным, но, кажется, участковая больница сыграла свою хорошую службу, потому что там ему приходилось заниматься многими вопросами медицины.

— Столбняк?

Кондратьев утвердительно прикрыл глаза. Они прошли в другую комнату.

— Посмотрите выписку, — предложил Павел Маркович. — Глазной врач в районе ставит диагноз воспаления слезного мешка после травмы глаза палкой. Сыворотку не вводят. На девятые сутки, когда картина