соседка отвернулась — прямая, надменная, удавленная кружевным воротником.

Великанова откинулась на спинку стула и закурила. Ни на минуту не забывая, что красивая женщина всегда должна позировать, она прекрасно щурилась от дыма и картинно стряхивала пепел указательным пальцем. Если она не ошибается в этой старухе, то сегодня кумушки коммунальной квартиры услышат от нее, как в достославные времена девушки не ходили в одиночку в рестораны и не заказывали вино, и не заголялись выше колен, и не курили на виду у всех.

Она вздрогнула, почувствовав, что за ее спиной кто-то стоит.

— Позвольте? — спросил мужчина, отодвигая стул и, кажется, даже не заметив ее кивка.

Он бегло просмотрел меню и стал бесцеремонно разглядывать Великанову. Подлетевшая официантка понятливо закивала головой, когда он ей что-то показал пальцем в листочке.

— Вы не возражаете, если я сниму пиджак? — учтиво обратился он к Великановой.

Она не возражала, но, боже мой, что будет со старухой — не слишком ли это повредит ее печени?

Тамара великодушна. В сущности, женщина может перенести любые невзгоды, кроме скуки. Она перестала думать о Файбусевиче, который оказался слишком трусливым для надежного любовника. Она простила Великанову его подозрительное дежурство, ибо нельзя много требовать от человека, к великодушию которого придется, может быть, не раз взывать.

— Любое заведение в сто раз проигрывает, если тебя там не знают, — сказал мужчина. Он заботливо провел рукой по светлым волнистым волосам и сдержанно улыбнулся.

Она отлично поняла, что он не только предлагает ей тему для разговора, но и просит подтвердить, верно ли, что она не здешняя: завсегдатаям ресторана нетрудно заметить новое лицо.

— Вы думаете, все зависит от того, как тебя встретят? — спросила она, жалея, что ее муж не может принять этот вопрос на свой счет.

— Во всяком случае, многое зависит именно от этого, — подтвердил мужчина.

— И мир хорошеет, если на него глядишь ежедневно? — опять спросила Великанова с умеренным скептицизмом, который так нравится мыслящим мужчинам.

— Если он не становится лучше на самом деле, то хорошеет в наших глазах.

— Спорно. У привычки есть оборотная сторона — пресность…

Ему подали коньяку, нарезанный ломтиками лимон, заливную осетрину. Он налил ей и себе. Перехватив ее взгляд, блондин посмотрел на соседний столик и усмехнулся. У него были красивые зубы. Он поклонился и, когда они чокнулись, представился:

— Константин Васильев.

Она тоже назвалась. Старуха тут же вылетела у нее из головы, и перестали существовать лепные потолки ресторана и бойкие, заранее придуманные извинения тех двоих, которые встретили ее на вокзале. Вглядываясь и вслушиваясь в это преображение, она отдала должное справедливости своего собеседника и вскоре убедилась, что мир, действительно, если не становится лучше, то хорошеет в наших глазах. Для такой женщины, как она, жизнь состоит из механической суммы эпизодов. Надо стремиться, чтобы по возможности каждый эпизод был ярким и незабываемым. К сожалению, ее муж другого мнения о жизни. При всей пассивности, которая в нем есть, он пытается продумать свою судьбу от начала до конца. Его рассудочность ужасна, а логика скучна. В минуты отчаяния, которые составляли часы и месяцы там, в деревне, она думала, что их совместная жизнь тоже когда-то предусмотрена им и что его совсем не удивит, если она от него уедет.

Васильев подозвал официантку и заказал для Тамары нечто такое — она не расслышала, но он даже пальцами прищелкнул. Официантка быстро вернулась с блюдом. Тамара попробовала. Вкусно.

Старуху словно сдуло. От нее на столе осталась куриная косточка и смятые бумажные салфетки.

Васильев говорил о своей последней работе. У современного художника, если он себя уважает, должно быть два мольберта — для себя и для Маммоны. В этом отношении музыканты находятся в более выгодных условиях.

Она слушала его невнимательно. Мир теряет прелесть, если вдаваться в его подробности. Она уже закрыла глаза на такие подробности, как колонны в зале или старушка. Остается оркестр. Но музыка — это уже не подробность, а целый мир. Откровенная халтура пианиста вызывала в ней желание затопать ногами, швырнуть ему деньги, лишь бы он убрался прочь.

Уязвленный ее невниманием, Васильев замолчал. Но, увидев, как стучат по столу в такт музыке ее пальцы и как она морщится и как вздрагивают в ушах ее серьги, он все понял и заговорил о другом:

— С этим у нас плохо. Недавно здесь вообще не было оркестра, с месяц только появился вот этот жиденький.

Они чокнулись. У Васильева глаза потеряли насмешливое выражение случайного знакомого, в них появился хмельной безрассудный блеск — она достаточно хорошо научилась распознавать его. Ей пришлось немного рассказать о себе, — ровно столько, чтобы он не подумал бог знает что, но чтобы он и не переставал думать…

— Я вам помогу устроиться в музыкальное училище, — пообещал Васильев, уловив в ее словах тонко спрятанную просьбу, — директор училища — мой приятель.

В зале неожиданно стало тихо. Сидящие за столиками повернулись к проходу, по которому двигалась в следующий зал иностранная делегация.

— Чехи, — определил Васильев.

— Надо, чтобы они прекратили эту скулежку — кивнула она на оркестр.

Он допил из рюмки и предложил:

— Может, сыграете? Я знаю бэйную трубу, поговорю сейчас.

Она секунду подумала и согласилась. Надев пиджак, он пошел к помосту, где растерянно переговаривались оркестранты. Пианист обиженно взъерошил волосы, когда бэйная труба сообщила ему предложение Васильева.

Художник вернулся, прищелкивая пальцами.

— Яшка Натансон, их руководитель, закончил сельхозинститут. Он ценит музыкантов с консерваторским образованием.

Тамара достала из сумочки зеркало и оглядела себя. Васильев молчаливо ободрил ее. Все на том же языке завсегдатая, почти без слов он попросил официантку перенести все на крайний столик у оркестра.

За пианино Тамара села, немного волнуясь. Когда в зале раздалась музыка Ежека, чехи разом повернулись к помосту. Пьеса была старомодная, спокойная и очень мелодичная. Великанова, чувствуя, как музыка пришлась по сердцу гостям, снабжала ее сочными импровизированными аккордами, среди которых мелодия терялась и снова возникала, и чехи улыбались и кивали, узнавая ее.

К помосту, когда Великанова кончила, подошел седой человек. Под аплодисменты гостей он поблагодарил ее на чистейшем русском языке и попросил сыграть что-нибудь из репертуара советской эстрады.

Оглянувшись, она увидела, как Васильев подмигнул Натансону, взволнованно потиравшему руки. Ей пришло в голову сыграть «Осенний вальс». Припомнился пропахший плесенью пустой сельский клуб, серьезный Великанов, сидящий в первом ряду, и уборщица с ключами — они ее уговорили впустить их в зал. А за маленькими грязными окнами беспросветная деревенская осень. Муж, подперев кулаками скулы, слушает ее тоску, несчастный Великанов, которого она все-таки любила