Месяца через два после похорон, в момент отчаяния, я пригласил Феликса домой на ужин. Думал: вот Феликс придет, я наберусь мужества, позову его на крыльцо и выложу все начистоту: маме нужна помощь профессионалов, мы не справляемся.

И знаете, как Феликс на мое приглашение отреагировал?

– Я бы с удовольствием, Джонас, только твоя мама просила меня пока не приходить к вам.

Я опешил. Стоял и односложно, как малый ребенок, переспрашивал:

– Кто? Мама? Когда? Почему?

Феликс только вздохнул:

– С месяц назад. Сказала, ей время нужно, чтобы свыкнуться с одиночеством. Так-то, сынок. Понимаю, тебе это слышать дико. Но и ты пойми: если я буду ходить к вам, делать то, что раньше делал твой папа, как же тогда мама привыкнет к одиночеству, а?

– Она прямо так и сказала?

– Да.

И сложил свои лапищи на груди.

– Я с тобой как мужчина с мужчиной, Джонас, так что ты уж гляди, никому ни слова. Пусть этот разговор останется между нами.

Между нами разговор не остался. Я все рассказал Наоми и Сайласу, мы долго спорили. Как всегда, каждый делал выпады из своего угла боксерского ринга. Наоми требовала отвести маму к врачу; Сайлас говорил: чушь, оставим ее в покое, само пройдет. Я оказался посередке и к концу первого раунда истекал кровью.

На рев мотора поднимаю глаза. Ревет все ближе, ближе. Наконец, напротив нашего дома останавливается льдисто-голубая «Веспа». Голоногий гонщик снимает шлем, под которым, к моему удивлению, обнаруживаются знакомые платиновые кудри.

Лия бросается к Виви, тонким голоском выкрикивает вполне правомерные вопросы. Откуда взялась «Веспа»? Но Виви сама решительно ступает на подъездную аллею. Есть и более важные темы для обсуждения.

– Беги, рассмотри скутер получше.

Так я напутствую Лию, когда до Виви остается несколько шагов.

– А сесть на скутер можно, Джонас?

– Нельзя, – поспешно говорю я, пока Виви не сказала «конечно». – Зато можно померить шлем.

– И еще можно трогать все, что голубого цвета, – добавляет Виви. – «Веспа» – она как пони; любит, когда ее гладят.

Виви тащит меня в дом. Обнаруживаю на себе меловую пыль – серебристо-зеленую и горчичного цвета. Виви стирает пятно с моего предплечья, усиленно о чем-то думает. Наконец поднимает взгляд.

– Напряженный день выдался.

Хочу спросить, чем конкретно я ее так рассердил. Впрочем, лучше не начинать, раз Виви, похоже, уже остыла.

– Да, знаю. Извини. Я не имел права на тебя это вешать.

Растираю лоб – за лобной костью давно гнездится тупая боль.

– Это было нечестно с моей стороны. Это не твоя проблема, Вив, и вообще…

Виви прижимает пальцы к моим губам, прерывает неуклюжие извинения.

– Хватит об этом. Приходи лучше сегодня ко мне. Ужин приготовишь. Мама в Сан-Франциско укатила на открытие галереи.

И просто на случай, если я вздумаю сказать «нет», Виви роняет руку и приникает губами к моему рту. Обнимаю ее за шею. Эта девчонка мою мать в момент нервного срыва видела; да что там мать – я сам при ней истерил. И все-таки она вернулась.

– Эй! – кричит с лужайки Лия. – Виви! Это же мой брат!

Смотрю на Виви. Стираю с ее скулы синее пятнышко.

– Тебе позавидовать можно. Вся в меловой пыли, да еще и сестренка моя постоянно вмешивается.

Виви улыбается, словно ей некая чудесная тайна открыта, и шепчет:

– По-моему, это здорово.

Что самое потрясающее – Виви действительно так считает.

Виви

– Вивьен, ты же говорила, что в Сан-Хосе за покупками собралась!

Вообще-то я рассчитывала, что к моему возвращению от Джонаса мама уже уедет. Не тут-то было!

Вот она, вся расфуфыренная, идет к машине, а я как раз подруливаю на скутере. Мама гонит меня в дом, лицо у нее пунцовое, под цвет юбки.

– Ну да! Вот – я «Веспу» купила! Я о ней давно мечтала, и ты это знаешь!

Миляга продавец погрузил «Веспу» в багажник маминой машины, и я покатила обратно в Верона-ков, а распаковаться сосед помог. Сбылась мечта, голубая в прямом смысле. Вот она, «Веспочка» моя ненаглядная; и никакие мамины упреки моего счастья не разрушат.

– Не понимаю, чего ты сердишься. Я ведь шлем тоже купила!

Приобретение более чем разумное. Права на вождение мотоцикла у меня имеются – год назад я встречалась с парнем, у которого был мотоцикл. Причем мое сокровище – скоростное. Для хайвея годится! И больше не надо клянчить мамину машину. Сплошное удобство.

– Скутер стоит несколько тысяч долларов, Вивьен.

Она мое полное имя произносит как непечатное слово; это невыносимо.

– А кредитку ты у меня из бумажника украла!

– Нет, не украла, потому что это моя кредитка, а не твоя! Деньги бабушка завещала мне! Это не воровство, когда свое берешь.

Голос становится пугающе тихим:

– Кредитку я вынуждена была у тебя конфисковать, потому что ты безответственно распоряжалась деньгами. Все покупки сначала должны быть согласованы со мной – что тут непонятного?

Вспыхиваю от ярости так, что кухню озаряют багровые сполохи.

– Не смей так со мной обращаться! Я не ребенок! Ты вообще себя слышишь? Мне через год восемнадцать стукнет!

Мама сужает глаза, но и сквозь прищур ее зрачки меня буравят.

– Ты прием таблеток прекратила, да? Признавайся!

– НЕТ! НЕ! ПРЕКРАТИЛА!

Я его только изменила, этот прием; только разделила. Делюсь с океаном.

– Давай сюда сумку, я проверю.

– Что? Нет! Как ты можешь?

Впрочем, я быстро соображаю: скрывать нечего.

– Ладно. Проверяй.

Мама достает оба пузырька, высыпает таблетки на стол. Тщательно пересчитывает. Таблеток ровно столько, сколько и должно быть, – что и требовалось доказать.

Мамины плечи опускаются. Не пойму, она уязвлена своим поражением или рада ему.

– Ты не должна обижаться, Вив. Ты же помнишь, как это в прошлый раз начиналось. Чего доброго, ты еще одну татуировку сделаешь без спросу!

От досады, обиды и стыда наворачиваются слезы. Разноцветный лотос на боку я и сама ненавижу; меня от него трясет, и маме это отлично известно. Ей известно также, что я пытаюсь свести татушку.

– Слышать не хочу про прошлый раз! Такое лето чудесное, и мне лучше, правда лучше; а ты все портишь своим недоверием.

Она ничего не знает. Она рядом находилась, но ей невдомек, до каких пределов это дошло. Будто разум, тело, всю мою жизнь на быструю перемотку поставили, а я не могла ни «стоп» нажать, ни даже «паузу». Потом пришлось жить со всем случившимся, содрогаясь от гадливости. А потом – одеревенеть. Раньше у меня сердце пело, а тут замолчало; мама даже не представляет, как мне было тошно без внутренней музыки.