Одним словом, нелепица. Дорого, сложно, бессмысленно. Борун недоумевал, почему целые поколения прошли мимо этого дорогостоящего анахронизма, не заметив таящихся в нем возможностей. Он отлично помнил зачарованные, полные ужаса и восторга глаза детей, прикованные к книжным страницам. Для ребенка, с которым говорит книга, не существует в этот миг ничего в реальном мире – он весь там, в ней, в ее тихом, вкрадчивом голосе. Надо лишь, чтобы голос журчал и нашептывал именно то, что нужно Боруну. И никакой самодеятельности! Он нанял опустившегося, но не вконец еще пропившего талант поэта. Вышло недорого, простак никогда не сознавал своей истинной цены. И, еженощно напиваясь, скоро состряпал целую эпопею о Боруне, его подвигах, приключениях и благородных предках. Закон Избрания поминался там немногим реже его имени, да так, чтобы любой, даже самый недалекий, ребенок уяснил себе его суть и мог связно пересказать мамаше. Состряпал – и почему-то повесился на раме слепого оконца, под которым и написал последнее свое сочинение – лучшее, в глазах Боруна. Разумеется, никаких блужданий сюжета и вольностей с концовками не предусматривалось, о чем был строжайшим образом предупрежден ловкий молодой колдун, сменивший дурня-поэта.

Этот хандрой не страдал и цену за свои услуги потребовал самую что ни на есть настоящую. Но и дело свое знал, ничего не скажешь. Заклятие Остановки, наложенное на текст первого экземпляра, убило новорожденную книгу. Теперь в ней нельзя было изменить ни слова, ни буковки – только живое способно меняться. Голос у книги, правда, получился странноватый – будто крохотные шестеренки проворачивались в горле, собранном из кожи и деревянных трубок. Зато произносил он всякий раз одно и то же, даже интонации воспроизводя с удивительной точностью. Теперь книгу можно было сделать шаблоном, как любую другую вещь. С этого шаблона способный юноша ежедневно оттискивал на бумажных, в нежном кожаном переплете, заготовках еще по паре книг, а в особо удачные дни и больше. Борун, правда, пока не решил, как поступить с парнишкой потом, когда тот наделает достаточно книг. Ну не нравился ему острый блеск в глазах юнца. Впрочем, с этой мелочью можно было разобраться позже, уже заняв причитающийся престол. Пока же он исправно платил, денно и нощно сторожил продажного мага, а изготовленные книги раздаривал детям. В иных лачугах эти упоительно роскошные тома были самой прекрасной (и приятно пахнущей) вещью, единственной настоящей ценностью. И маленькие оборванцы надолго замирали над свежими страницами прямо на грязном полу, уступив одинокий табурет волшебному подарку. А потом взахлеб пересказывали сказки согнувшимся над корытами, копающимся в огороде вечно хмурым матерям, и те беззвучно повторяли незнакомое имя главного героя, будто пробуя на вкус.

И оно им нравилось. Они уже начинали его любить. Борун смотрел на свой город из покоя в верхнем этаже и за каждым окном, каждой входной дверью угадывал эту любовь, этот почтительный благодарный трепет. Из окна была видна часть пути к дворцовому комплексу. Как раз к западным воротам, за которыми располагались здания Большой королевской канцелярии и Зала официальных приемов. Для Боруна это совпадение было исполнено особого значения. Именно с западного входа он, соискатель, вступит в королевскую резиденцию! Все эти тонкости, основательно подзабытые за века, разъяснил ему всезнающий дед. Наследники крови – иное дело. Следуя на церемонию коронации, они торжественно въезжали в резиденцию с востока, и платформа, влекомая тройкой снежно-белых горных демонов, почти сразу оказывалась у подножия трехчастной лестницы Зала коронаций. Несомненное удобство, если учесть зубодробительную тряскость роскошной колымаги и злобный нрав упряжных дикарей (а пуще того – неистребимое зловоние их подхвостных желез). То-то, верно, несладко приходилось после такой поездки наследнику, одиноко ковыляющему по центральному лестничному маршу с процессией верховных магов по правую руку и депутацией виднейших сановников – по левую!

Когда Борун узнал, что ему как избранному по закону подобная честь не грозит, он едва не застонал от жуткого, ребяческого разочарования. Но здравый смысл привычно возобладал. Скоро он уже находил церемониал коронации избранного – лаконичный, деловитый, никакой тебе варварской пышности! – исполненным подлинного величия. Не будет необъятной мантии, не будет хора людей и птиц, не будет ритуала подношения плодов восьми стран света. Он пройдет под сенью западных ворот, минует чиновничьи службы, окажется на задах коронационного павильона, и двое стражей растворят перед ним скромную дверцу, простоявшую запертой несколько столетий. Через нее он и проникнет в Зал коронаций, полный магов и сановников, – как незваный гость, как мелкий воришка... Нет, вовсе нет! Он войдет как триумфатор. Один, без свиты, человек, сумевший в одиночку одолеть непреложный, казалось бы, порядок бытия. Тот, ради которого отверзаются запертые навечно двери.

А если порой и накатывала досада, стоило лишь подумать об отбитых задах принцев крови – и хандру как рукой снимало!

Подготовив почву, Борун явился на Большой государственный совет, напомнить о законе Избрания и объявить себя претендентом. Выступление свое он помнил плохо. Хотелось бы сказать – совсем не помнил, но нет, память уцепилась за какие-то мелочи, за случайные вроде бы детали. По-настоящему ярко, выпукло запечатлелись почему-то стропила и балки открытой двускатной крыши, полутысячелетние стволы-исполины, золотисто отблескивающие в полутьме на головокружительной высоте. Снизу они казались жирными струнами великанской арфы, перебирать которые могла бы рука одной только судьбы. Борун, уж на что не поэтического склада натура, и тот почувствовал, как холодок бежит по спине, от воротника до поясницы и обратно. Возможно, это как раз судьба разыгрывалась, разминала пальцы. Пальцы у нее были ледяные, и как-то слабо верилось, что балки-струны могут отозваться на их прикосновение гимном славословий.

Все прочее тонуло в неопределенности. Туго налитые шары ярко-белого магического света, казалось Боруну, едва рассеивали полумрак огромного зала. Смутно маячили в светящемся тумане одинаковые столпообразные фигуры Двенадцати и Тринадцатого, подавляя величием. Советники, министры, сановники больше походили на людей, но и они казались выходцами из какого-то иного, безусловно, высшего мира. Скупостью жестов, властностью интонаций, врожденной уверенностью в своем праве повелевать они так же отличались от богачей Борунова круга, как их простые безукоризненные облачения – от роскошного платья этих последних. Он оценил настоятельный совет деда: поумерить гордыню и одеться скромнее. В этой компании кичливый нувориш был бы просто смешон.

Введенный в зал совета двумя гигантами стражами, будто конвоем, Борун проследовал на место оратора, пред очи Высших. Они сидели неподвижно – не люди, а символы высшей власти. Тяжело, осязаемо капало время, пока он, суетясь, сражался с непокорными застежками туфель. Нобили невозмутимо ждали, когда он разуется и встанет босыми ступнями на белоснежный песок в знак чистоты своих помыслов и праведности речей. И все это – терпеливая снисходительность, собственная приниженная поза, затемненные трибуны, возносящие над ним членов Совета, – казалось, нарочно было придумано, чтобы унизить и смутить его. Песок впился в кожу тысячами злых иголочек, стоять на нем было мучительно. Борун едва сдерживался, чтобы не переминаться, не почесывать о лодыжки зудящие стопы. Неудивительно, что голос его, когда он сумел заговорить, прозвучал жалко и просительно. Кто угодно растерял бы величие в подобных обстоятельствах!