– Вы должны были знать, – пояснил он самым обыденным тоном. – Соискатель должен быть доступен к моменту оглашения решения. И для награды, если победит, и для наказания в случае проигрыша.

– Какого... наказания? – с трудом выговорил Борун.

– Лицо, заявившее необоснованные Притязания, карается смертью.

Борун неотрывно смотрел на мага и не видел в нем даже тени злорадства. Одну только сосредоточенную печаль. Стражники – конечно, никакие не демоны, а обычные солдаты, хотя и дюжие, – наклонились к нему, норовя подхватить под руки. Последним усилием не воли даже, а одной только бешеной поруганной гордости Борун задавил в себе порыв рваться и визжать. Повелительно вскинул ладони, отстраняя солдафонов. Встал, выпрямился, сколько смог. Протолкнул из горла в желудок шершавый ком. Даже улыбнулся.

– Все это, конечно, только с завтрашнего утра, – с издевкой повторил он слова законника. Раздвинул стражей. Те отошли, покорные едва заметному движению руки Тринадцатого. У выхода бросил, не оборачиваясь, через плечо: – Утром. Вы знаете, где меня найти.

В паланкине, едва слуга задернул плотный занавес, Борун скорчился среди ароматных подушек и то выл, то давился жутким хохотом. Опытные носильщики шли размашистой рысцой, в потемках мелькали и подпрыгивали в щели между шторами огоньки чужих окон, и от этой качки, и мельтешения, и пляски его вывернуло прямо на шапку поспешавшего рядом свитского. Тот даже не повернулся, разве что сбился с шага на мгновение, и Борун, поклявшийся себе во что бы то ни стало выгнать негодяя взашей прямо на рассвете, лишь даром напрягал слезящиеся глаза, силясь разобрать хоть какие-то приметы бедолаги. Не разобрал, решил рассчитать всех, и носильщиков, и кортеж, и остаток пути до дома провел, обессиленный, почти в беспамятстве.

– ...Пустяки? Это ты называешь пустяками? «Лицо, заявившее необоснованные Притязания, карается смертью»... Смертью, понятно тебе? О, небеса и недра!

Борун метался по комнате. Взгляд его слепо блуждал, выхватывая из багровой пелены отдельные приметы реальности. Бездымный магический огонь в очаге, золотые безделушки на столешнице низкого столика, выточенной из цельной пластины прозрачного сланца, кресло с фигурными ножками, опрокинутое им в недавнем приступе бешенства... Знакомые, любовно подобранные вещи, символы его статуса. Привычные, обыденные, убедительно настоящие. Мир, рухнувший для Боруна каких-то полторы ночные стражи назад, оказывается, и не думал рушиться, он даже не пошатнулся. Ровно грел очаг, маслянисто отливало золото, лениво дремали тяжелые складки узорных занавесей и покрывал. Он не был иллюзией, этот комфортный, роскошный, равнодушный мир. Он остался прежним, вовсе не заметив, как с грохотом и проклятиями вывалился из него достойнейший и виднейший гражданин. И оттого Боруну хотелось рвать и топтать эти наглые вещи, посмевшие остаться невозмутимыми, когда он оказался на краю гибели. Он метнулся к столику, повалил его яростным пинком. Роскошные вещицы посыпались с обиженным звоном. Одна, откатившись, остановилась возле блестящего кожаного сапога с фиолетовой отделкой. Новехонького дорогого сапога, слегка забрызганного свежей грязью. Борун медленно поднимал глаза, пока не добрался до лица – знакомого, вульгарно-красивого лица человека, снисходительно взиравшего на него из глубокого кресла.

– Кром, предатель! – взревел Борун, бросаясь к креслу и вцепляясь в подлокотники.

Человек даже бровью не повел, лишь поморщился слегка. Поднес к лицу руку, принялся изучать ноготь мизинца.

– Покуражиться пришел? Верный прихвостень нашего великого стратега! Где он, кстати?

– Ты что это, внучок?

Борун всем телом развернулся на голос. Дед, невесть откуда взявшийся, картинно восседал на краю столешницы, косо воткнувшейся в ковер. Как он там угнездился, бес его знает, – не сидел и не лежал, стлался по самому краешку, будто ящерица по каменному гребню. Вид у него был безмятежный, крылья расслабленно свешивались из-под складок плаща, только когтистая лапка цепко держалась за невидимые неровности на отполированном сланце.

– Бушуешь, вещи разбрасываешь. Никак недоволен чем?

Борун отклеил липкие ладони от подлокотников кресла.

– Ты знал?

– А что это меняет?

– Даже не спрашиваешь, о чем я, – упрекнул Борун, чувствуя, как улетучивается его ярость, уступая место беспомощной, детской горечи.

Существо ободряюще улыбнулось ему:

– Ты не понял, внучок. Этот их закон, заключение под стражу и... и прочее в том же духе – разве это что-то меняет в твоих планах? Ты что, собираешься проиграть королевские выборы?

– Я... Э-э-э, конечно, нет. Просто мне не очень-то... Если...

Борун провалился в выпуклые, поблескивающие влажной слюной глаза. И ослабли тройные узлы, стискивавшие все у него внутри, испарился нутряной, панический страх. Даже звериное чутье на опасность примолкло, свернулось клубочком где-то глубоко в душе. Эти глаза были полны любви – всепоглощающей отеческой любви и гордости за него, особенного, единственного на свете мальчика. Облитый теплым сиянием, Борун преображался на глазах. Сами собой развернулись плечи, величаво выпятился живот, и сладко заныли виски, схваченные королевским обручем, представлявшимся ему так ясно, будто он уже увенчивал голову.

– Ну так никаких больше «если»! – возгласила тварь, столбиком вытягиваясь на остром сколе камня. – Иди, мальчик мой, иди и завоюй этот мир! А сейчас спать. Ты устал, ты пострадал от злых людей, они пугали и мучили тебя. Засни, а завтра явись к ним. Мой наследник, мой победитель, спи, спи...

...Борун ехал через город. Это был прекрасный город, напоминающий столицу, но во сто крат более обширный, роскошный и величественный. Сонмы и сонмы людей переполняли его улицы и площади – население целой страны, двух, трех стран вмещал он, – и все они ликовали. Он проехал под аркой, отлитой из чистейшего света, и главная площадь открылась перед ним. Где-то неизмеримо далеко миражом вставал призрачно-прекрасный дворец. Площадь была пустой и белой. Необъятное пространство такого светозарного, идеального белого цвета, подобного которому не встретить в нашем несовершенном мире. Торжество Боруна на миг омрачилось. Он не знал, как ему пересечь площадь, не нарушив ее идеальности. В то же мгновение он вместе с экипажем и упряжкой взмыл в воздух. Это любовь людей, наводнивших город, чудовищная сила их страсти подхватила его и понесла над площадью. Он всматривался в марево, млеющее над горизонтом. Дворец приближался, и все больше изысканных подробностей вылепливалось из миража.

Ровно на полпути он отчего-то бросил взгляд вниз. Там, в самом центре белоснежной пустоты, темнело крохотное пятнышко. Шевельнулось. Определилось силуэтом. Вдруг проявились детали: узкий кольчатый хребетик, растопыренные лапки в налипших крупинках белого песка, пара выпуклых, глядящих точно в зенит глаз. Непонятно, как можно было различить все эти мелкие подробности с такой большой высоты. У существа не было губ, но оно улыбалось. Небеса и недра! Оно улыбалось, глядя на парящего Боруна, и тот сразу почувствовал себя уязвимым и мягким, словно вынутый из раковинки моллюск. Улыбка стала шире, гостеприимнее, хрупкие челюсти раздвинулись – и пошли разъезжаться, открывая провал пасти. Пасть была цвета тухлятины, она ширилась, росла, вот превысила размеры самого существа, полностью скрыв его, и продолжала увеличиваться. Лопались зеленоватые пузыри на блестящих зубах, крупные волны пробегали по гортани, жадно, нетерпеливо сглатывающей, и прямо под ногами Боруна – а он вдруг очутился в воздухе один, без экипажа, – вскипела, вспенилась слюна под хлестами узкого, как ременная плеть, языка. Пасть, заполонившая уже всю площадь, алчно чавкнула, обдав его луковым смрадом, и...