Главное, однако, было не в голосе или фигуре Боруна, а в словах, которые он произносил. Только это имело значение. И Борун сумел сказать все правильно. Не зря дед заставил его задолбить нужные слова наизусть, не зря он сам раз за разом повторял их на разные лады перед зеркальными стенами. Он не сбился, не запутался.

Они услышали его срывающийся голос.

И услышанное их потрясло. В зале повисла невыносимая, мешающая вдохнуть тишина. И одна из фигур-статуй – прямо напротив Боруна, отчего он все время смотрел на нее, не различая ничего, кроме темного силуэта и бледного пятна на месте лица, – без сил стянула с головы глубокий капюшон мантии. Из-под черной материи полыхнули, будто языки пламени, вырвавшиеся на волю рыжие локоны. Борун увидел женское лицо, молодое и прекрасное. Юная женщина-маг смотрела на него с гневом и ужасом. Соседняя фигура шевельнулась, протянула было руку к женщине в жесте ободрения и поддержки – но рука упала, словно ее обладатель разом лишился и сил, и воли. До Боруна дошло, что он победил.

Дальнейшее казалось необязательным. Боруна сопроводили к неудобному деревянному стулу, отдельно стоящему у подножия возвышения. (Снова возня с обувью и собственное сопение в мертвящей тишине.) Призвали из числа собравшихся верховного хранителя законов – тучного, осанистого вельможу, из-за чего лишь сильнее бросались в глаза его растерянность и беспомощность. Окончание его речи потонуло в шуме и выкриках. Слишком многие не совладали с собой, не сумели сохранить маску церемонной невозмутимости. Несколько голосов зазвучали разом, силясь перекричать друг друга. Борун не слушал. Квадрат песка, где он только что стоял, притянул к себе его взгляд. На мерцающей поверхности остались следы его ног – маленькие, одинокие. Они мелели, плавились, текли и мало-помалу исчезли, затопленные песчинками, поднимающимися, казалось, из недр земли, из ее чистого и холодного ядра, где нет ни людей, ни страстей человеческих. Жалобно, просяще екнуло сердце.

Тогда на песок ступил некто, словно высеченный из цельного куска темного камня. Из каменных складок показалась рука. Худая рука, слабым старческим движением сронившая на плечи капюшон. Борун увидел старика с отрешенным лицом и взглядом, затуманенным печалью, на которого, хотя тот и спустился с возвышения, по-прежнему принужден был смотреть снизу вверх со своего жесткого стула-насеста. Борода, негустая и не особенно ухоженная, по старинке отпущена едва не до пояса, легкие, выбеленные сединой пряди лежат по узким плечам. Ничто в старике не поражало величием и не дышало силой. В нем было достоинство, одно только спокойное, возвышенное достоинство, которого не истребить никакой властью, никакими потерями, которое и в смерть уходит, не расплескав ни капли своей драгоценной сущности. Борун сразу понял, что это Тринадцатый, главное лицо в Совете. Маг был растерян и даже не пытался это скрыть. Видно, не умел и вовсе не знал, что это за штука такая – казаться лучше, чем ты есть. Просто привычка властвовать над своими чувствами была частью его самого, оттого-то удрученность и страх не столько виднелись, сколько угадывались в нем. Да еще эта несмываемая, как родимое пятно, печать достоинства... Борун, вспоминая потом о Тринадцатом, находил его просто жалким. Но это потом, а тогда, на Совете, – от духоты ли, от волнения, а может, из-за потустороннего свечения или других магических ухищрений – ощутил невольный трепет, сладостную дрожь преклонения низшего перед безусловно высшим. И возненавидел за это старого мага – безоговорочно и навсегда. Даже начал сомневаться, разумно ли сохранять Совет Двенадцати и Тринадцатого и прочие пережитки, как прежде планировал...

Тринадцатый стоял на колючем песке неподвижно и прямо, как статуя неотвратимости. Черная мантия крупными складками ложилась на белоснежное поле, над которым рождалось сияние. Оно разгоралось, росло, поднимаясь вверх вокруг черной фигуры, преображая ее, – черный камень обращался темным светом. Взгляд его, устремленный вверх, к рядам нобилей, был незряч, как отражение в колодце. На Боруна он не смотрел вовсе. И это тоже следовало записать проклятому магу на счет.

Тринадцатый заговорил. Негромко, без аффектации. Словно бы с усталостью, будто давно предчувствовал и ждал то, что происходило сейчас, и, надеясь избежать неизбежного, теперь встречал его стоически. Он говорил, что спорить не о чем, что закон Избрания, будь он хоть трижды забыт, никто не отменял, а стране действительно нужен король.

– Именно, король! – раздался чей-то презрительный возглас с верхотуры. – А не какой-то...

Тринадцатый, прерванный на полуслове, чуть приподнял бровь и с грустным удивлением оглядел трибуны. Сразу стало очень тихо. Старик едва заметно улыбнулся.

– Этот господин имеет право участвовать в Избрании. И не только избирать, но и предложить себя. Так гласит закон. И если он достаточно смел...

Короткое пожатие плеч. Шепот, шорох, общий вздох, как осенний ветер, пронесся по рядам над головой Боруна. Скользнул за ворот, вздыбил волоски над выбритой по столичной моде шеей. Или это опять судьба равнодушно, от скуки, трогала его ледяным пальчиком?

– Итак, Притязающий объявлен. Господин главный хранитель законов, прошу вас...

Откуда-то из-за правого уха Боруна тотчас полилось нараспев:

– Три смены дня и ночи отводится прочим, желающим заявить о своих притязаниях. Еще десять и четыре – на сбор голосов. Чиновники ведомства Хранения законов и присяжные маги по всей стране обязуются обеспечить оглашение соответствующих указов и имен Притязающих, всемерно содействовать сбору голосов и доставке их в столицу, а также надзирать за полной и безусловной законностью про...

Захрустела переворачиваемая страница. Борун даже не повернул головы в сторону чтеца. Он не мог оторвать взгляда от пронизанной светом фигуры мага, словно парившей над раскаленным добела квадратом.

– ...цедуры, – дочитал законовед. Шумно глотнул воздуха и пояснил совсем другим, неофициальным голосом:

– Все это, конечно, только с завтрашнего утра. Тут ведь, господа, такое дело! Подготовиться надо, подчиненных просветить... – И длинно, тоскливо вздохнул.

– Так что, три дня всего? – вопросил кто-то с верхотуры.

– Сказано же было, господа: три дня и три ночи.

– Вот и выходит три дня!

– Ничего не выходит! – подключились еще голоса.

– Ну что, найдется еще смельчак? – с вызовом выкрикнула женщина.

Для Боруна перепалка звучала как гомон птиц, повздоривших у кормушки. Он сидел. Смотрел. Вникал. Пытался – и никак не мог уловить нечто... Нечто очень важное. По-настоящему важное.

– ...до оглашения воли вершащих Избрание пребывать под сенью Дома правосудия! – Хранитель законов несолидно возвысил голос, силясь перекричать шум.

Но шум тотчас улегся сам. Только высоко, под самыми скатами крыши, протяжно и жалобно прозвенело что-то. Или это звенит у него в ушах? Все взгляды вновь обрушились на Боруна. Он чувствовал эту невыносимую тяжесть спиной и затылком, но не мог стряхнуть оцепенение, обернуться к недругам лицом, как надлежит. Он смотрел на мага. Маг смотрел в никуда. Светился. Лишь почувствовав совсем близко присутствие чужих, равнодушных, огромных тел – запах пота, пыли, дешевой рыхлой ткани, которую с удивительным упорством отряжала на государственные нужды казна, – Борун задышал и зашевелился. Над ним нависали две гигантские фигуры, два людоеда, демона, смутно напоминавшие стражей-привратников. Демоны тупо и терпеливо взирали на него, перетаптываясь, как вилороги в стойле. Побрякивала сбруя. У самой ноги Боруна, прямо у фиолетового щегольского башмака, основательно уперлось в пол древко копья. Они ждали. Демоны ждали его. Борун дернулся, отшатываясь от чудищ, взгляд его вновь метнулся к Тринадцатому. И встретился наконец с глазами мага. Тот весь разом потух, будто свечку задули, сделался обычной стариковской плотью, сединой спутанных волос, заношенной тканью одежды. И песок потух. Но вспыхнули глаза старика – не злым и не радостным, нездешним отсветом.