Сзади раздается какой-то звук, и я мигом оборачиваюсь, держа наготове кинжал. Но это всего лишь тюремщик. Он наблюдает за мной.

Я зло щурю глаза:

— Он что, умер?

«Горгулья» мотает головой. Потом складывает ладони и сует их под щеку. Ага, так узник просто спит! Я резко спрашиваю:

— Он сможет идти?

Посомневавшись, старик выставляет руку и покачивает кистью. Это означает «кое-как». Или «возможно». Сердце у меня окончательно падает. Вытащить рыцаря отсюда я точно не смогу. Вот же незадача… И как, спрашивается, я герцогине весть передам?

Я опускаюсь подле узника на колени, пытаясь оценить тяжесть его ран. Левая половина его лица изуродована глубокой резаной раной. И я подозреваю, что эта рана получена не в последнем бою. В остальном его лицо — сплошные синяки и ссадины, кожа где желтая, а где и вовсе зеленая. Я даже пугаюсь, уж не разлагается ли его плоть, но потом понимаю, что это меняют цвет синяки. На левой ноге большая воспаленная рана, и еще две на левом плече.

Я набираю побольше воздуха в грудь и трогаю его ладонью:

— Эй! Просыпайся! Надо выбираться отсюда!

Он вздрагивает, потом стонет… но это и все, чего я смогла добиться. Сдавленно ругаясь сквозь зубы, я крепко щиплю его за здоровую руку:

— Просыпайся, пентюх! Я на руках должна тебя отсюда нести?

Он перекатывает голову на сторону, потом чуть отрывает ее от пола. Открывает глаза и подслеповато щурится на меня. Рана на голове, должно быть, затуманила ему зрение, а может, он и вовсе ослеп? Я оглядываюсь через него на карлика, который, оказывается, вовсе не такой уж злобный тюремщик:

— Иди сюда! Помоги!

Он с готовностью бросается ко мне, перепрыгивает через рыцаря и хватает его за другое плечо. Пыхтя, надсаживаясь и ругаясь, мы кое-как приводим гиганта в сидячее положение, но это и все, на что мы оказываемся способны. Я уже чувствую ледяное отчаяние, оно холодит пуще призраков, по-прежнему витающих вблизи. Раны пленника гноятся, его лихорадит. Даже если я неким чудом извлеку его из подвала, кто поручится, что на полдороге до Ренна он не умрет от горячки?

Пусть так, но попытаться все равно необходимо. Я киваю «горгулье», и мы встаем, силясь поднять узника на ноги.

Ничего не выходит. С таким же успехом мы могли бы пытаться сдвинуть всю башню.

Я чуть не плачу. Вот и конец всем моим блистательным замыслам. Будь я покрепче уверена, что сумею нынче ночью убить д'Альбрэ, могла бы просто дать этому несчастному скорую смерть, но… граф дожил до своих нынешних лет лишь благодаря невероятной способности выживать при любых обстоятельствах. Если я не сумею с ним разделаться, кто предупредит о его замыслах герцогиню?

И потом… Что за жестокосердный бог лишил этого рыцаря славной смерти на бранном поле и обрек его гнить в подземелье в ожидании позорного и мучительного конца? Стоит прикрыть глаза, и я снова вижу его в бою, на великолепном коне, отважного и непобежденного. Как мужественно он бился, не дрогнув, даже когда остался один против сотен врагов…

Вот тут меня осеняет. Похоже, единственный способ спасти его — это заново ввергнуть в исступление битвы. Тот же дух, что даровал ему воодушевление на поле брани, должен воспламенить его еще раз.

Я оглядываюсь на тюремщика и ободряюще киваю ему. Потом обращаюсь в раненому:

— Вставай! Герцогиня в опасности!

Он вскидывает голову, и я продолжаю:

— Если ты не сможешь подняться, они нападут на нее прямо сейчас! Вставай, говорю! — Я тяну узника за руку, и он рычит сквозь зубы. Я вновь подстегиваю его: — Ты намерен валяться здесь на полу, хныча от боли, точно дитя малое, пока ей угрожают враги?!

Тюремщик в ужасе смотрит на меня и мотает головой, но я и сама вижу, что в нашем рыцаре понемногу просыпается зверь. Кровь приливает к лицу, в глазах разгорается пламя. Я еще поддаю жару, шепча ему на ухо:

— Да кто вообще выбрал тебя в защитники герцогини? Знали бы твои друзья, какой ты на самом деле слабак!

И вот тут это случается. Рыцарь взвивается на ноги, неудержимый, как морская волна. Чуть покачнувшись, он обретает равновесие… После чего издает чудовищный рев и бросается на меня.

Я ловко уворачиваюсь от великана. Промахнувшись, он едва не растягивается на полу, но маленький тюремщик успевает его подпереть.

Пленник поводит головой, словно раздраженный бык, туго соображая, на кого из нас напасть в первую очередь.

— Идем! — говорю я, не давая ему времени что-то сообразить. — Я отведу тебя к герцогине. Если поторопимся, мы еще можем подоспеть ей на помощь!

И по сути, это чистая правда.

Мои слова действуют на него точно удар плети. Он делает шаг вперед — и тотчас охает от боли, а лицо становится пепельным. Раненая нога подгибается. Я понимаю, что у меня нет выбора, — я должна его подхватить, только надеюсь, что он сразу шею мне не свернет.

Бросившись к нему, я подлезаю под его руку. До чего же все-таки он тяжел! В нем никак не меньше двадцати стоунов[3]веса, и он едва не валит меня на пол. Надсаживаясь так, что трещат колени и хребты, мы с тюремщиком все же удерживаем его. Упираясь, я отчетливо понимаю, что до ворот мы узника таким образом не дотащим, тем более что он уже подрастратил свой пыл. У меня немеет спина, отваливаются плечи. Если мы не заставим его двигаться, то все умрем здесь, как крысы в ловушке.

От страха и ярости мой голос звучит поистине вдохновенно:

— Значит, ты позволишь им пленить герцогиню, только чтобы тебе не мешали отдыхать тут на соломе? А ну, живо вперед!

Он утробно рычит и делает шаг. И таков этот шаг, что мы сразу оказываемся почти у самой двери. Свободной рукой я сдергиваю со стены факел, тихо молясь, чтобы не поджечь ни на ком одежду. Без света нам не обойтись; на лестнице кромешная тьма, и ощупью нам втроем наверх не подняться.

На первой же ступеньке я начинаю сомневаться, что нам вообще это удастся.

«Горгулья» урчит и пыхтит и жестами велит мне двигаться впереди. Я обхожу мужчин, светя факелом под ноги. Тюремщик подпирает Чудище, точно живой костыль. Правая нога у рыцаря осталась цела, и он довольно успешно переставляет ее с одной ступеньки на другую. Его левая рука беспомощно свисает, правой он опирается на стену и кое-как прыгает вверх, а с другой стороны ему помогает «горгулья». На лице узника судорога боли. Как бы сознание не потерял, прежде чем мы в телегу его запихнем…

— Поторопись! — напряженно шепчу я. — Ее уже окружают!

Невозможность сейчас же вступиться за герцогиню терзает его куда хуже лихорадки боли, но я ожесточаю свое сердце. Любое проявление мягкости сослужит всем нам очень скверную службу.

Вот он останавливается передохнуть. По его лицу течет пот, грудь вздымается, подобно кузнечным мехам.