— Да кто сейчас женится? Только дураки. У Степки одна жена и та проходу ему не дает. А у меня их десять штук. Ну, не десять, а меньше двух сразу никогда не бывает. Станут ревновать, я тут же привожу третью, и они мигом затихают.

— Нахал ты, Володька! — не выдержала Надя. — Хочу на тебя посмотреть лет через двадцать, когда все десять жен тебя бросят и ты никому не будешь нужен. Тогда по-другому запоешь!

— Ну, до этого еще дожить нужно!

Степан решил не реагировать на разговор, хотя речь шла именно о нем. Что там говорить: он немного завидовал Володьке, завидовал той легкости, с которой тот сходился и расходился с женщинами. Но таким, как Володька, нужно родиться, и если он не был на Володьку похож, то и говорить тут не о чем. Степан вспомнил о том, как, вернувшись из армии, он первые недели страдал и мучился оттого, что не мог ни с кем познакомиться. Не везло, как говорится. Правда, кто-то из приятелей пытался ему помочь, но все-таки это явно не то, когда не сам знакомишься, а тебя знакомят, словно кота в мешке покупаешь…

Степан почему-то снова вернулся к мыслям о квартире: когда они получат ее, сразу и отношения со Светкой наладятся, а то она раздражается из-за каждой мелочи, все-таки в чужом доме живут, с чужим человеком.

Степан съел еще один бутерброд с сыром, сыр был твердым и невкусным.

— Вы что, сыр в ломбарде покупали? Ему уже сто лет, не меньше.

— Я ведь говорил, — оживился дядя Миша, — я говорил, что вместо сыра надо было купить сала. И вкуснее, и полезнее.

— Иди ты, дед, со своим салом знаешь куда? — проворчал Володька. — Заладил одно и то же: сало да сало.

— А что, — сконфузился дядя Миша, — зимой холодненькое сальдо…

— Не все его любят, — попыталась внести миролюбивую нотку Надя. — Степа, — предложила она, — позвал бы ты Громоотвода. Сидит небось голодный.

— Он голодный! — возмутился Володька. — Да у него всегда полный портфель еды. Жена ему собирает. Там и термос, и котлетки, и печенье.

— Ты что, проверял? — проворчал дядя Миша.

— Очень нужно! Просто заглянул как-то к нему в обед, а он смутился, давай все газеткой на столе прикрывать. С тех пор запирается на перерыв, ему, видишь, неловко, что он питается, как и все люди.

— Хватит скалить зубы, — оборвал дядя Миша Володьку. — Ты опять сегодня шабашил?

— Что, завидуешь? — огрызнулся Володька. — Левачь и ты, на здоровье. Кто смел, тот и съел!

— Никогда холуйским деньгам не завидовал. А насчет того, кто смелый, это мы скоро увидим.

— Да я пошутил, дядя Миша! — пошел Володька на попятный. — За кого ты меня принимаешь? Да чтобы я из-за рубля…

— Ладно, Володька, хватит дурочку разыгрывать, — спокойно сказал дядя Миша. — Я тебя понял, и ты меня тоже. А там твое дело.

Володька встал, натянул полушубок и со злостью отфутболил ногой отвертку, лежавшую на полу. Но, прежде чем выйти из мастерской, сказал натянуто-небрежным тоном, объясняя свой уход:

— Пойду воздухом подышу, что ли…

Когда Володька закрыл за собой дверь, Надя неожиданно для всех пожалела его:

— Может, зря ты его так, дядя Миша?

— Ничего, ничего, пусть проветрится, это ему полезно.

Степан подумал о том, что все они осуждали Володькино левачество, но сказать об этом каждому из них что-то мешало. Впрочем, нет, не так: ничьи слова для Володьки не были серьезны и авторитетны. Даже внушения директора. Володька прекрасно знал, что Громоотвод за всем не уследит, а если узнает случайно, что он опять слевачил, то покричит минут пять, но тем дело и кончится. Надя… У нее с Володькой свои счеты, но если она и скажет что-нибудь, то больше жалея, чем осуждая: смотри, мол, попадешься, на такие дела сейчас смотрят строго. Федю Володька вообще всерьез не принимает, «шпендрик» — вот и весь разговор.

А что же он сам, Степан? И вот здесь он не мог понять, что мешало ему хоть однажды высказать, ну, даже в шутку, что он на этот счет думал. Нет, в шутку об этом не скажешь. Степана всегда унижал этот копеечный подкуп, где бы он ни происходил — в кинотеатре, когда какие-нибудь хмыри за лишний полтинник перепродавали билеты, если в кассе их уже не было; в такси, когда, сколько бы копеек ни настучал счетчик, шестьдесят или восемьдесят, сдачу с рубля ожидать считалось как-то неловко и даже унизительно.

Степан злился на себя за чрезмерную щепетильность и все равно никак не мог примириться с тем, что за двадцать копеек или за три рубля один человек становился чем-то обязан другому; никак не мог он привыкнуть к этому, в любом случае — и когда сам должен был давать гардеробщику «на чай», а тот с подобострастно-озабоченным видом натягивал на тебя пальто, и в других ситуациях, когда в мастерской, например, меди и серебра не хватало, приходилось спрашивать мелочь, чтобы как-то разойтись с клиентами, а некоторые великодушно отказывались от сдачи, от двенадцати или семи копеек. Степан в таких случаях всегда мучился, переживал. А ведь подумать, что здесь особенного… В эту же самую минуту выходил из цеха улыбающийся Володька и за полчаса обирал кого-то на трояк или пятерку. Давно хотел Степан обо всем этом высказаться, но получилось почему-то, что он опять промолчал, а говорить взялся дядя Миша.

Надя убирала со стола остатки еды, смахнула на газету крошки (покормить птиц), дядя Миша резался с Федей в шахматы. Степан решил подзубрить английский — осенью в институт сдавать экзамены, но взглянул на часы — было без пяти три — и закрыл учебник. Наверное, уже и очередь собралась. Степан приоткрыл дверь: так и есть, человек восемь, не меньше. Впереди всех у перегородки с решительным видом стоял Коротышка, в руках он неловко держал «Селгу».

НА ДЕЖУРСТВЕ