Сейчас, поджидая чудного русского, ушедшего за пивом, Леви уселся на веранде, прежде сняв с кресла коробочки с растениями и поставив их на пол. За забором раздавались возбужденные голоса: в театральном дворике сидели двое – мужчина и женщина. Они курили и обсуждали новый скандальный спектакль театра «Габима», где «Макбет» был поставлен без слов; ни единого слова Шекспира зрители не услышали со сцены. Леви прислушался. Женский голос звонко убеждал:

– А теперь представь, что «Гамлет» – это новое Евангелие. Принц Датский – мессия.

– И кто в этом виноват? – парировал мужской голос. – Ницше, что ли?

– Орен, не паясничай.

Раздался общий смех, и кто-то, выглянув с крыльца, позвал:

– Так, братцы, второй акт начинаем.

Постепенно стало тихо. Леви закурил и подумал: «Весь Израиль, а Иерусалим тем более, – сборище сект, культурная, черт ее возьми, мозаика. Кого у нас только нет: кибуцники, сефарды, ашкеназы, левые, правые, свидетели, протестанты, католики, армяне, греки, арабы-христиане, арабы-мусульмане, друзы, а вот есть и театралы». И он вспомнил, что, когда они с русским подходили к калитке, заметил на общем заборе афишки, оборванные и новые. Но мало ли по Иерусалиму развешано объявлений о продаже шляп, талитов, об услугах водопроводчика, маляра, воззваний обратиться наконец к праведной жизни или прийти непременно на лекцию такого-то святого. Чаще всего это некрологи или призывы к скромности в одежде и нравах и к иным добродетелям. Или предупреждения вроде: «Пользование сотовыми телефонами отодвигает приход мессии». «Если бы Господь судил о городе по вывескам и афишам, Он бы не стал с нами связываться», – подумал Леви.

Раздались дребезг и звон шпаг, посыпался стук и топот, что-то зазвенело: в театре за забором репетировали стычку, и актеры выплеснулись на крыльцо, кто-то вскрикнул и шумно задышал со стоном, сдерживая боль. Раздались голоса, и снова всё стихло. «Да тут и вправду, что ли, театр», – Леви понравилось, что где-то в этом городе есть еще нормальная жизнь, еще существуют театральные кружки и люди, тратящие силы на самодеятельность.

Господи, думал Леви, какое нынче времечко. А ведь он, родившийся здесь заново, четырнадцати лет от роду приехав сюда с родителями, еще застал эпоху, очарованную делом сионизма. Леви разволновался. Он встал и снова шагнул в дом, безотчетно надеясь, что наткнется хоть на какую-то выпивку. Пробежался взглядом по корешкам книг и всякой всячине, расставленной по полкам. На столе увидел среди вороха бумаг письменный прибор. Леви так давно не видел перьевых ручек, что ему захотелось что-то написать пером. Наконец, на полке над столом он увидел искомое – ополовиненную бутылку арака.

Леви прислушался к ощущениям в носоглотке. Впервые это пойло он попробовал летом 1972 года, в кибуце на берегу Кинерета. В те достославные времена каникулы для молодежи означали общественно полезный труд. Жили они под тем самым обрывом, с которого низверглось стадо бесов, вселившихся в свиней, что пасли язычники в Гадаринских наделах. Воздух можно было, как мякиш, резать ладонью на ломти; ночью он сочился бессонницей, пронзенной писком комаров. Первой девушкой Леви была вожатая скаутов. Грудастая, с щелочкой в передних зубах – от ее прохладных волос пахло хозяйственным мылом и розовой водой, сладковатым ароматом, каким отдает варенье из лепестков роз. Вернувшись с плантации и завалившись перед ужином на гору матов в спортзале, они плыли, борясь друг с другом, в масле заката, палившего прямой наводкой по окнам из-за утеса, на котором виднелись руины колоннад Гиппоса. Перед отбоем снова сливались в объятиях, но теперь в озере.

Я вернулся, погладил Ватсона, откупорил пиво и сел, говоря возбужденно, будто по дороге разговаривал с собой, а теперь продолжил вслух:

– Отец был сильней пустыни. А я беспомощен перед ней. Прошу вас, послушайте, что он писал: «Главная особенность пустыни – оглушительная, титанической величины тишина. Ночью к ней добавляются звёзды. Ради этой сердцевины – ради тишины – стоит побыть подольше одному на дороге, которой римские легионеры при осаде доставляли из ущелья Цеелим воду к Масаде. И вот вы выходите поверху в горловину ущелья, и перед вами с высоты открывается небо над зеркальным лезвием соленого жгучего штиля, наполнившего щель Афро-Аравийского разлома. Горный массив Иордании освещен закатом: теплое мечтательное золото далеких скал и глубина синевы видимостью в обзоре на три десятка километров. Пронзительное одиночество и раскат пустынных склонов под ногами вокруг хранят полное, налитое всклянь до макушки небес, ни с чем не сравнимое молчание. Не шелохнется ничто – ни травинка, ни песчинка, ни ящерка, ни веточка зонтичной акации, стройной, как вскинувшая в танце руки Саломея. Только слышно, как тлеет сигарета и, может, кусачая муха звякнет над ухом. Гигантский молчащий неподвижный простор, тождественный самому себе в течение вечности, по-настоящему обретшей исток, сотворенной человеческим сознанием именно здесь, в этой смысловой точке географии цивилизации, производит гипнотическое впечатление. В этот гигантский хрусталик прозрачности и незримого можно вглядываться часами. Ибо одно из изысканных удовольствий жизни – позабыть себя. А ночью в ущелье, в завале валунов и обломков скал, некогда расколотых и зализанных селевыми потоками, с пробуравленными, телесно изгибающимися желобами, с которых сейчас там и тут сочится вода, звёзды в разломе ущелья густы настолько, что только протяни руку – и от мысли, что свет их совокупный состоит из реальной плоти времени творения (та звезда светит из глубины миллиарда лет пути, эта – из сотни миллионов, и обе, вероятно, уж более не существуют), становится жутко. В детстве к жути примешивалась бы мечтательность, но сейчас холодок пробегает по позвоночнику».

«Израиль – это отчасти модель мира, – пишет отец. – Здесь есть почти все климатические зоны, горы, леса, поля, свой Прованс, два вида пустынь, три моря, озеро, хочешь – дюны, хочешь – скалистый берег. Снег, альпийские луга, тростниковые плавни по берегам Иордана, карстовые пещеры, рукодельные пещеры, как сыр дырками, наполняют вади[17] Иудеи и Самарии, Хевронское нагорье, где камень добывали тут же, рядом со строившимся домом. Потом эта система пещер и тоннелей пригодилась в восстаниях против Рима: легионеры годами выкуривали жителей из катакомб. Геология, география, растения, живность – всё это изучается и охраняется, это хорошая привычка общества, ею приятно заразиться. Походы отлично заменяют дачную жизнь, ибо вся страна – это твоя дача, повсюду рукой подать. В некотором смысле благодаря Иорданской долине, самой низкой впадине на суше, которая была заселена с самых древнейших времен, Израиль – это Тибет наоборот, спускающийся в глубину земли, времени и человека».

– У отца по всей стране разбросаны свои излюбленные места. С друзьями или в одиночку он пропадал то там, то здесь на несколько дней, неделю. Однажды надолго исчез из Иерусалима – вышел на Швиль Исраэль, на тропу, которая соединяет национальные парки, – девятьсот верст от Ливана до Красного моря. Иногда звонил друзьям и говорил, где будет ждать их на уик-энд, вместе с припасами. Он подрабатывал гидом, водил экскурсии, иногда с веревками, касками, жумарами, всё как полагается. У него там в подполе, – я кивнул в сторону башенного колодца, – гора снаряги, хватит на роту альпийских стрелков. Мне удалось восстановить некоторые его маршруты, найти некоторые его логова, он называл их «китами» – от слова «скит», и потому, что он воображал себя в пещере как во чреве кита. Но знать «кит» по названию – это одно. А найти его – совсем другое. Скажем, прочитали вы у него про то, как их компания зависала в Негеве, конкретно в Халуце. Хорошо, приехали в Халуцу – а там один песок и руины, к тому же только десятая часть раскопана. Куда идти? Где искать? Халуца – станция-город на Пути благовоний, выстроенная древними набатеями. Дело нехитрое – прочитать, определить на карте, добраться. А стоянку обнаружить и отыскать вокруг нее тайники – поди попробуй. Битый час бродишь в руинах, ветер воет, то на змею наткнешься, то на ящик из-под патронов – видать, солдаты заметили с дороги развалины и зарулили, как в тир, у них непомерная норма на тренировки. Ну, думаю, пока найдешь, еще подстрелят. В вади Цеелим после первой попытки я догадался взять Ватсона. Это было правильно. Пес отлежался в тени, отпился водичкой и пошел проверять свои старые метки. Так что вот он какой, мой компас ушастый.