Однажды отец торжественно повел меня в библиотеку Иерусалимского университета, чтобы показать выставку, посвященную шедеврам хранилища библиотеки – редким рукописям, среди которых находились теологические труды сэра Исаака Ньютона. Да, часть наследия этого великого ученого хранится в Иерусалиме, и это страшно нравилось отцу. Мы поднялись по лестнице и постояли перед витражами, заполнявшими панорамную стену, прошли мимо погруженных в чтение и поиски книг студентов и надолго зависли над витринами, где были выставлены раскрытые рукописи великого англичанина. «Сэр Айзек, – сказал отец, – был увлечен идеей, что в конструкции храма Соломона скрываются загадки мироздания. Посмотри, это его чертеж в пропорциях: вот святая святых, вот жертвенник, вот внутренний двор. Как ты думаешь, можно ли утверждать, что в этой простой композиции скрываются тайны тайн?» Я пожал плечами, мне было это неведомо, но я был согласен, что иррациональное отношение к Вселенной должно стать каким-либо образом настолько просвещенным, что окажется дополнением к знанию человечества.

«Детство обязано быть щадящим адом, – писал в попытке автобиографии отец. – Сложность порождает разборчивость, нежность, разнообразие, – симфония сочиняется в нескольких октавах, а не в одной. Из тонкой настройки чувств, из ранимости происходит различение и различие, то есть смысл. Причуды поведения для культуры – норма, ибо тело не способно шагнуть вперед, не утратив равновесия. Чудаки создали цивилизацию вопреки нормальности: чем неприхотливей племя в обычаях, скажем, в пищевых привычках, чем неспособней оно отличить врага от дикой свиньи, тем оно примитивней. В конце концов, искусство – это тоже этап развития дисциплины».

Жизнь отца, если не смотреть свысока, по крайней мере не поверх очков для чтения, состояла из искусства, собак (на моей памяти у него в разное время жили резвый, как петарда, бигль, престарелый грациозный риджбек, бандит боксер – милейший пес, взятый из приюта, страдавший ненавистью к котам, отчего за ним полагалось присматривать особо, поскольку за забором театр и, чтобы мыши не жрали декорации, актеры прикармливали околоточных кошек), а еще из приступов то нелюдимости, то компанейства, из «нравится» и «ненавижу», из пытливой страсти к городу, из любовных приключений, рискованных или увеселительных походов – некоторые из его экспедиций были настоящим «соитием с ландшафтом», как он выражался, а некоторые сродни поездкам на дачу. «Усадебными владениями» называл отец весь Израиль, говоря, что страна способна подарить своим гражданам «ощущение такой же интимной близости, какая была у Авраама, раздвинувшего ей, Святой земле, ложесна Афро-Аравийского разлома».

В те «лифтовые» годы отца я делил свои занятия наукой между университетами Честера и Гренобля, участвуя в проекте, использующем одни и те же детекторы и методики, но разные источники данных. Это был мой второй большой проект, и я надеялся на его основе защитить PhD. В Честере, основанном Двадцатым римским легионом, жизнь была привольна и выверенна, как выщипанные овцами пастбища там повсюду. В поселке при ускорителе жили всего несколько семей, все они работали вместе и посещали одну церковь, диаконом в которой служил потомок Льюиса Кэрролла, а среди персонажей витражей кроме евангельских героев разместились Алиса, кролик и оскалившийся кот. Двадцатикилометровое кольцо ускорителя было пробуравлено под холмами, напоминая о норе, в которую провалилась Алиса, и увенчивалось на своей северной дуге ангаром, набитым до потолка сложно смонтированной системой детекторов. Во всех лабораториях и коридорах висели предупреждения: Absolutely No Alcohol On This Site[18] – и при этом неподалеку от главного входа находился паб под названием Lord Of The Rings[19], где обсуждались события этого научного поселения. Я мотался между Честером и Греноблем, пытаясь свести воедино независимые данные и откорректировать выводы, сделанные на их основе.

Однажды мне доверили доставить из Гренобля партию подопытных мышей: животных использовали дважды, на разных ускорителях. Их облучали, пропуская пучок разогнанных частиц, – так начиналась радиотерапия наследственных заболеваний, пионером которой стал гренобльский орангутанг Бонапарт (животное излечили, и с тех пор, став талисманом научного центра, обезьяна иногда появлялась в буфете, держа за руку начальника вивария по прозвищу Гаврош, сутулого и полуслепого старика, в очках-циклопах и грязно-белом халате, расстегнутом на меховой седой груди). Перед отправкой мышей помещали в контейнер, разделенный на четыре секции. Контейнеры сдавались из рук в руки при погрузке и принимались тоже из рук в руки как хрупкий багаж. В тот день я сошел с трапа и стоял у хвоста самолета, чьи пропеллеры продолжали вращаться, поджидая, когда мне подадут контейнеры, как вдруг увидел их среди чемоданов, кувыркавшихся по ленте транспортера и падавших в багажную тележку. Один контейнер раскололся, и пьяные от наркоза французские мыши расползлись по летному полю. Так что научная деятельность обрела для меня метафору: с тех пор мне казалось, что все мои труды сходны с тем самым моментом, когда я пытался поймать, собрать и запереть стадо мышей. Правда, при этом мне помогало понимание, что я тогда, на летном поле, справился, и ни одна мышь не улизнула.

Почти все в Иерусалиме слыхали: Лифта, заброшенная деревня, – гиблое, волшебное место. Многие не раз проезжали над ущельем, в котором рассыпаны ее дома, но мало кто спускался там побродить. А были времена, когда Лифта слыла хипповой Меккой Израиля, куда бедовая молодежь стекалась со всех концов крохотной, но разнообразной страны; многих тянул туда эфедрин или герыч, захватывал незаметно и запирал навечно за ними засов тихо, без шороха.

Отец умудрился протянуть в Лифте два года. В то время я часто бывал у него в гостях, заведя обычай после каждой конференции лететь обратно в Москву через Израиль. Доехав из аэропорта до окраин города, я начинал свой спуск по кривым улочкам, затем вдоль шоссе – в ущелье, к запруженному в каменном бассейне источнику, отмечавшему когда-то границу между землями колена Иегуды и Вениамина. Здесь я первым делом отмокал, а потом уже шел дальше между обрушенными домами по заросшим в высоту человеческого роста тропкам.

Я привозил гостинцы, зависал в Лифте на несколько дней и проходил в компании под прозвищем Физик. Компания была разношерстная, многие моложе отца. Время он проводил с людьми вполне легендарными, с прозвищами Летчик, Андрюшка, Пчёл, Осс, Муравей, Афанасий, Боря-Симпсон, Англичанин; некоторые были из интеллигентных семей.

Я помнил тот день четко: 15 июня двадцать лет назад я свалился из Франкфурта в Израиль, прикатил на маршрутке на автобусную станцию Иерусалима, легкий, как перышко, как тот самый уже струящийся призраком лета, чем-то стеклянным полдень. Вот только этот день выпал из череды праздничных приездов: все было так же, но все по-другому. Сутолока на станции, взревывают автобусы, отваливая от перронов один за другим, в толпе преобладание военной формы – солдаты спешат домой к субботе; фалафельные фырчат кипящим маслом, цветочные лавки блестят сбрызнутыми водой гортензиями, розами, ирисами; канун субботы – цветочный день, какой приличный еврей явится домой в это время без вина и букета?