– Кабы могла я выйти из замка и водить хоровод с селянами, то выбрала бы тебя, отняла бы тебя даже у богов наших, никому бы не отдала! – Казимира более не могла сдерживать чувств. – Люб ты мне, Болюшка, ох как люб!

Она ерошила его густые волосы, глядя ему прямо в глаза. Болеслав никогда ранее не испытывал такого неукротимого чувства, сердце его так и выскакивало из груди.

– Запер меня отец в замке, – шептала княжна, дыхание ее перехватывало, – хочет отдать замуж за иноземца, который приплывет сюда завтра на княжью охоту в честь Праздника, но я умру лучше, если не буду с тобой!

Болеслав вспыхнул. Мысль о сопернике оглушила его и отозвалась болью в сердце, которое, как ему показалось, остановилось.

– Какой иноземец, любая моя, не отдам тебя никому! Я убью его! Убью каждого, кто приблизится к тебе! – в сердцах задыхался Болеслав.

– Милый мой, хороший, – выдохнула девушка, крепко прижавшись к нему, – сказал отец, что не выдаст меня за иноземца, если не буду я девой! Чужестранец королевского датского рода, нельзя ему жену испорченную брать, вера их не велит.

– Казимирушка, любая моя, да кабы я мог надеяться, что ты на Празднике меня выберешь, уехал бы незваный гость ни с чем тогда! – разгоряченно прошептал Болеслав.

– А что нам Праздник, коли боги нас свели? Что нам хороводы? Мы уже вместе, нашли друг друга среди тысяч! – Казимира поцеловала пахнущую кожей упряжи ладонь юноши. – Что остановит нас, коли люб ты мне, а я тебе?

– Милая душа моя, зачем ты смеешься надо мной? – горько простонал Болеслав. – Я простой селянин, а ты княжна, я и мечтать не мог, что смогу говорить с тобой, не то что обнимать или…

– Да не княжна я сейчас, Болюшка, как не поймешь ты, что хочу быть твоей с того самого дня, как на площади тебя увидала и как перчатку ты мне подал. Вот, смотри! – Казимира торопливым движением сняла золотую цепь с массивной пластинкой, знак княжеского рода, и бросила под ноги.

Юноша вдруг понял, что ждал этого момента всю жизнь, все молитвы его были услышаны богами и все жертвы приняты, не существует никаких преград и сословных различий. Всё это более не смущало Болеслава. Отбросив страхи, впитанные с молоком матери, он крепко поцеловал в губы обмякшую Казимиру, и они слились, чтобы более уже не разлучаться.

13

«Ты должна хорошенько подготовиться к празднику…»

«Он такой красивый, он должен быть только твой…»

«Не показывай никому свою новую руку…»

«Только твой, только твой…»

Вихрь мыслей кружился в голове Любомиры, она уже не понимала, где был голос ее нового невидимого друга, а где ее собственные думы.

Голос звучал в ее голове, сначала он только советовал, но постепенно начал повелевать, указывать, что она должна сделать. Время от времени Любомира морщилась и мотала головой, словно стараясь сбросить с себя остатки дурного сна, но голос неустанно шептал и шептал, и она сравнительно быстро привыкла к нему и не отделяла больше его от себя.

Любомира пыталась делать какие-то дела по хозяйству, но у нее всё валилось из рук. Она разбила горшок для похлебки, который сделал много лет назад для нее сосед-гончар, и она своими детскими пальчиками выдавливала узор на пузатых глиняных боках, прежде чем гончар поставил горшок в печь, – но не бросилась собирать черепки, переступила через них и пошла из хижины во двор, где намеренно раздавила цыпленка, который не успел убежать с ее дороги. Девушка равнодушно посмотрела на маленькое мертвое тельце, взяла его за крылышко и брезгливо бросила свинье.

«Все должны уйти с твоего пути, никто не должен тебе мешать, растопчи, раздави, скорми собакам и свиньям…»

Любомира опять замотала головой, растрепав волосы, и истошно закричала:

– Отпусти! Не хочу! Уйди от меня! За что ты меня мучаешь? Почему ты не скажешь свое имя?

Соседские девушки, проходившие мимо по тропинке, в испуге зашептались, услышав кричащую Любомиру, которая выбрасывала вперед здоровую руку, как бы защищаясь от кого-то невидимого. Она присела на старый рассохшийся пень, где ее отец колол дрова для очага, обняла здоровой рукой свою сухую ручку и зарыдала, раскачиваясь из стороны в сторону.

Самая сердобольная из соседок осторожно вошла во двор, приобняла Любомиру за плечи и ласково спросила:

– Что с тобой, Любушка, обидел кто? Ты сама не своя! Не плачь!

Любомира резко повернула к ней голову, и соседка в ужасе отпрянула. Глаза девушки горели нездоровым огнем, лицо покраснело, некогда красивые черты исказились свирепой гримасой и стали похожи на деревянную маску запретного бога, которым пугали в детстве малышей.

– Уходи, сгинь отсюда, драная кошка! – грубым низким гортанным голосом прорычала Любомира.

Соседка была готова поклясться, что злой дух в то мгновение водил губами и языком Любомиры. Испуганная девушка с криком бросилась к подругам, в панике увлекая их подальше от жуткого видения.

«Они все мешают тебе, гони их всех, они желают тебе зла…»

«Тебе никто не нужен, только он, он будет твоим…»

В голове Любомиры внезапно возник образ Болеслава, ее любого, милого Болюшки, который крепко обнял ее, проводя пальцами по спине, по шее, по груди…

Когда, встревоженный сбивчивым рассказом соседской девушки, к хижине прибижал кузнец, он был ошарашен увиденным: его дочь стояла посреди двора в грязной порванной рубахе и ногтями здоровой руки раздирала кожу себе на груди.

Кузнец хотел было увести Любомиру в хижину, обнял ее, шепча ласковые слова, но она вдруг с нечеловеческой силой отбросила его так, что он не удержался на ногах, одним прыжком настигла лежащего на земле отца, зарычала, хотела было замахнуться на него обеими руками, но в голове запульсировал голос:

«Не смей показывать свою новую руку, не смей!»

Любомиру выворачивало наизнанку. Ее человеческая сущность ужасалась: «Что ты делаешь?! Это же батюшка!» – а властный голос внутри головы требовал, заполняя всё вокруг и вытесняя слабеющее сознание девушки: «Ударь его, пусть знает!» Голос рычал, Любомира не слышала уже ничего, кроме жуткого «Ударь!!!», она уже готова была ударить, но силы совсем оставили ее, и девушка рухнула наземь, лишившись чувств.

Отец в ужасе лежал на земле, обнимая обмякшее тело своей дочери. Он не понимал тех жутких изменений, произошедших в его доброй, отзывчивой девочке, еще совсем недавно забавно игравшей сделанными им тряпичными и деревянными куклами. Без сомнения, причина была в Отшельнице, в ее ведовстве. Она околдована! Нет, этого не может быть! Проклятая старуха! Но тут же кузнец вспомнил и то, о чем предупреждала его старая ведунья: «Выбирай, или смерть, или это…»

Плача и не скрывая слез, кузнец втащил свою бесчувственную дочь в полумрак хижины, уложил на тюфяк. Немного помедлив, отец дрожащими руками взял крепкую веревку и не туго, чтобы не поранить, но надежно связал свою дочь, казалось, теперь мирно спящую. Он пролил немало слез, сидя рядом на грубой скамье. Надо молить богов о милости! И принести хорошую жертву Святовиту, и опять молить его, чтобы он принял эту жертву.