Из горла Арджента вырвался гортанный звук, он взял со стола и поднял над головой бронзовый глобус. С размаху бросив его на гладкую поверхность, он расколол столешницу пополам.

Это было просто физически невозможно.

Дориан нащупал длинный нож за полой пиджака.

— Может, ты и король преступного мира, Блэквелл, но ты никогда не был моим королем, — проговорил Арджент. Краска поползла из-под его белого воротничка и залила лицо, по которому пронеслась буря сменяющих друг друга эмоций.

Дориан наблюдал за ним в изумлении. И с пониманием.

— Я много лет работал, страдал, сражался и убивал для тебя, — пробормотал Арджент. — Я хранил твои секреты и перешел на твою сторону, когда ты меня позвал. Но ты никогда мной не владел. — Он стукнул по стулу большим кулаком, как бы подчеркивая высказанную мысль. — Поэтому, когда я говорю изъять этот гребаный заказ, ты так сделаешь, потому что Милли Ли Кер — моя. Она находится под моей защитой, и да помилует бог того, кто встанет у меня на пути, потому что мне смысл этого слова неведом. Помоги мне, или я заживо его освежую, прежде чем…

— Знаю, Кристофер, — прервал его тираду Дориан, и разъяренный Арджент остановился, услышав, как его назвали по имени. — Знаю, — повторил Дориан уже тише. Он точно узнал, что терзало Арджента: первобытная страшная боль. Горячее, страстное желание. — Я отменю заказ. Никто ничего не сделает, не ответив перед одним из нас. А Терстон…

— Терстон тоже мой, я сам им займусь, — прошипел сквозь стиснутые зубы Арджент.

Дориан кивнул.

— Справедливо.

Арджент взглянул на разбитый стол, опрокинутое кресло и валяющийся в стороне земной шар, и опустил плечи.

— Это не… я обычно не…

Дориан отмахнулся от него, его губы тронула понимающая улыбка.

— Это то, что женщина привносит в жизнь таких людей, как мы.

— Я заплачу за все, что сломал, — пробормотал он.

— Не беспокойся, — обозрел разгром Дориан. — Я знаю, что я должен тебе за одно мертвое тело.

Устремившись к двери кабинета, он открыл ее и подождал, когда Арджент переступит порог, а затем последовал за убийцей, и они вышли в холодный вечер. Он с нетерпением ждал встречи с Фарой. Он любил смотреть, как холод румянит ее щеки, покрытые веснушками, которых, как она утверждала, у нее больше нет. Он хотел обсудить этот занимательнейший поворот событий.

Их дыхание взбивало воздух, все напряжение рассеивалось подобно затяжкам их выдохов. И они снова стали союзниками.

— На что это похоже, Блэквелл? — Арджент прищурился и посмотрел на отдаленный и почти пустой Гайд-парк, где в быстро угасающем солнечном свете, словно серебряная фея, виднелась Фара.

Дориан смотрел туда же. Хотя Фара была слишком далеко, чтобы различить ее ангельские черты лица, он мог сказать, что она улыбалась. Он, как всегда, попытался объяснить. Вопрос Арджента его озадачил. Прошло много лет, и он прочитал много книг, и все же слов, способных описать его чувства к жене, похоже, просто не было.

— Сначала это безумие, или, может быть, всегда. Это… обладание и страх, страсть и радость. Это неописуемо сладко и ужасно. Полагаю, у всех это по-разному.

Арджент мрачно засопел, то ли в знак согласия, то ли приуныв, Дориан не понял.

— Будь осторожен, Арджент, — посоветовал Блэквелл. — Это путь, по которому ты, возможно, не готов идти.

— Вообще, — тихо буркнул он себе под нос.

Небо обливало булыжники мостовой медью, когда Арджент повернулся, чтобы снова исчезнуть в тени. Он что-то пробормотал, но его слова унес прочь вечерний ветерок. Дориану показалось, что это было нечто вроде «Только на одну ночь», но он не был в этом уверен.

Может, Арджент и не лгал другим, щадя их чувства, но если он считал, что у него с актрисой все ограничится одной ночью, Дориан всерьез сомневался, не обманывал ли он сам себя.

«В любом случае, — подумал он, спеша навстречу жене, — Миллисент Ли Кер знает, с чем связалась, и хватит ли у нее сил, чтобы совладать с таким мужчиной, как Кристофер Арджент?»

Если нет, то да поможет ей бог, потому еще никому из тех, кто с ним связался, этого не удавалось никогда.

Попроси Милли назвать самые сюрреалистические моменты в жизни, этот наверняка оказался бы вверху списка. Ей потребовалось время и чуть больше пары слов, чтобы очаровать непоколебимого Хасана. Но когда, хвала Юпитеру, ей это удалось, араб по ее велению умело подрисовывал ей сурьмой глаза. Милли уже давно сама умела наносить сценический грим, однако точность, с которой Хасан подчеркивал ее шоколадные глаза, вызывала у нее белую зависть.

Благо еще у нее была своя гримерка, поскольку за кулисами Ковент-Гарден Хасан вызвал такой ажиотаж, что ей оставалось лишь удивляться, как занавес вообще подняли.

Хотя черты его лица были остры, хоть стекло режь, широко раскрытые нежные глаза напомнили ей добродушных упряжных лошадей Вест-Энда. Когда он наклонился к ней, она вдохнула запахи песка, мускуса и специй, вызывавшие в ее памяти белые палатки бедуинов, женщин в чадрах и сильных смуглых кочевников.

Она нашла его привлекательным и сразу решила, что они должны подружиться.

При каждом касании кисти, которым он накладывал сурьму, легонько прижимая ее веко к глазу, его иссиня-черная голова с множеством навернутых платков чуть-чуть размывалась.

Другое лицо с огромными, головокружительно голубыми глазами и волосами цвета темного песка склонилось ей на колено и с восхищением наблюдало за процессом. Якоб, ее сын. Ее маленький, любимый, красивый мальчик. Мальчик, за которого она отдала бы жизнь, потому что он придавал этой жизни смысл. Мальчик, из-за которого она заключила сделку с самим дьяволом.

Теперь она не могла об этом думать. О нем. Кристофере Ардженте. Наемнике, убийце, а в ближайшем будущем — ее любовнике. Он за ней вернется. И скоро она будет в его постели.

Или там, где он решит ее взять.

Внезапно по ее коже пробежал озноб, такой сильный, что ей стало не по себе, и из ее горла вырвался мучительный вздох.

— Не двигайтесь, — мягко произнес Хасан.

— Мистер Хасан, почему вы насурьмили глаза? — спросил Якоб, глядя сквозь очки в проволочной оправе, делавшие его глаза из распахнуто-невинных совиными.

— Потому, рассам валад, что на моей родине солнце столь жарко и безжалостно, что сурьма защищает глаза от его огня и позволяет видеть далеко в пустыне.

Якоб кивнул, трогая воротник своей накрахмаленной до хруста рубашки.

— Господин Хасан, почему вы зовете меня «рассам валад»?

Рука араба ни разу не дрогнула, когда он маленькой тряпочкой умело растушевал линию по ее веку и продлил ее, подчеркивая миндалевидную форму глаз Милли.