он был не хуже нас. Вдруг сейчас мы оказались бы не лучше его?

Второй пилот. Нет уж, если так – предпочел бы еще раз умереть! Чем дольше я смотрю на твою жизнь, тем мне меньше жаль, что я умер!

Он. А я чем дольше живу, тем реже благодарю вас за то, что вы умерли, оставив нас жить на этой земле.

Дик. А никто и не требует от тебя благодарности.

Второй пилот. А почему? Мы как-никак приложили руку к тому, чтобы он остался жить.

Штурман. Судя по нему – жить не такое уж счастье.

Второй пилот. Умирать – тоже не такое уж счастье.

Штурман. Я хотел сказать, что ему не так-то просто жить на свете.

Второй пилот. Почему ты все время даешь ему поблажки? Ответь, ты бы сам на его месте ударил этого типа?

Штурман (подумав). Да, наверное.

Второй пилот. Так почему же ты требуешь от него меньше, чем от себя?

Дик. Штурман – сильный человек. Требовать от других меньше, чем от себя, – слабость сильных людей.

Второй пилот (Дику). А ты? Не надо было тогда тянуть его к нам в экипаж! Ты видел, что мне это было не по душе? Видел! Но настоял на своем. Как же, вы были с ним вместе в Испании! А я предчувствовал, что у него окажется кишка тонка. Понимаешь, предчувствовал! А наше дело такое: когда подводит один – разбиваются все!

Дик. Но он не подвел нас тогда.

Второй пилот. А сейчас подводит! Можете вы меня понять или нет, я больше не хочу быть с ним в одном экипаже!

Штурман. Ты говоришь так, словно мы еще летаем.

Второй пилот. Я говорю то, что чувствую. Мне стыдно, что наш радист не посмел дать в морду этому типу!

Дик (после молчания, Ему). Извини, мы совсем забыли о твоем присутствии. То, что ты рассказал этому своему будущему родственнику о вашей встрече с Вандеккером, – правда?

Он. Не совсем.

Дик. А Вандеккер действительно ждал тебя на аэродроме?

Он. Да.

Дик. Почему?

Он. Потому что…

Он отходит от них, идет в другой угол сцены. Там сидит Вандеккер.

Вандеккер. Нет, нет, это не однофамилец! Это именно наш Шрейбер, тот самый, который тогда предупредил, что комендант решил расстрелять всех нас в последнюю ночь. Помните?

Он. Еще бы! Но когда я прочел о процессе в газетах, я даже не подумал, что это тот самый Шрейбер. Унтер-офицер, ставший пастором! Мне не пришло в голову.

Вандеккер. Когда бог помогает человеку совершить доброе дело в такую минуту, как та, – человек навсегда обращается к богу. Что же странного в этом? Да, Шрейбер стал пастором. И сделал с тех пор еще немало добрых дел. И за призыв уничтожить орудия смерти его теперь судят в той самой Германии, где мы не перешли в иной мир лишь потому, что Шрейбер обратил свои мысли к богу. Протест, который я привез, уже подписало гораздо больше людей, чем я надеялся…

Он. А вы знаете, как у нас смотрят на это? Мне до сих пор еще не простили, что я когда-то подписал Стокгольмское воззвание.

Вандеккер. Да. Я знаю – вы многим рискуете. И все-таки.

Вандеккер лезет в карман сюртука, очевидно, готовый вытащить бумагу, которую надо подписать.

Он (вдруг). Подождите! В конце концов, еще одна подпись ничего не прибавит. Я сделаю другое. И, поверьте, это будет важней для него…

Вандеккер. Что вы сделаете?

Он. Я напишу для ваших голландских газет статью о Шрейбере. А вы, если удастся, напечатаете ее и в Германии. Я просто расскажу в ней, как он спас нас в ту ночь. И именно этого человека привлекают теперь к суду! Такая статья может произвести даже больше впечатления, чем мы с вами думаем!

Вандеккер. Да, разумеется, она произведет впечатление. Конечно. Еще бы. Это будет превосходно! Но когда вы это сделаете? Я улетаю завтра утром.

Он. Каким самолетом?

Вандеккер. В девять двадцать пять.

Он. Я приду на аэродром. За полчаса, даже за час. Я сейчас же сяду за эту работу…

Дик. Остановись.

Он останавливается.

Мы слышали, что ты сказал ему. Но что ты думал в те минуты? Мы хотим знать: что ты думал?

Он остается в той позе, в которой был, когда Дик остановил Его. Тишина, и в ней начинает звучать Его голос.

Его голос. Почему я не уехал в прошлую пятницу, как предлагала Бэтси! Он бы не нашел меня! Да, боюсь. Потому что знаю, чем это кончится. Что они там понимают, в Европе?.. Ни черта они не понимают. Конечно, если б не Шрейбер, мы все пропали бы тогда… Надо что-то сделать! А что? Все равно, ставь хоть тысячу подписей, – там, в Германии, не отступят! Шрейбер будет сидеть, а я не соберу костей. Но как объяснить ему это?.. Вот он уже полез в сюртук… И я не посмею сказать ему, что не подпишу! Сейчас он вынет свою бумагу, и я подпишу ее! Подпишу. А? Сейчас… Статью!.. Да, статью! Про Шрейбера! Он же не будет сидеть и ждать. А завтра он уже улетит. Привезу на аэродром. Скажу, что напишу и привезу! А потом дам телеграмму, что опоздал. Вышлю почтой… Бывает же, что письма не доходят… Пусть только не смотрит на меня сейчас. Пусть уйдет. Уйдет и думает, что я напишу. Какая мерзость! Жить не хочется! А что делать?

Его голос замолкает.

Штурман. А вы, Вандеккер, ходили по аэродрому и до последней минуты ждали, когда он привезет вам свою статью! Ах, Вандеккер, Вандеккер! Когда мы с вами сидели в лагере, вы были старше всех нас, и мне тогда казалось, что вы мудрее всех нас!

Вандеккер. Я просто не отвык верить в людей.

Второй пилот. Но вы слышали, о чем он думал, когда вы уходили от него обнадеженным?

Вандеккер. Да.

Второй пилот. И все-таки верите в людей?

Вандеккер. Да.

Второй пилот. Но если бы не сейчас, а тогда вы вдруг услышали не то, что он говорил, а то, что он думал, что бы вы сделали?

Вандеккер. Я ударил бы его по лицу и попросил за это прощения у господа бога.

Второй пилот. Эй, держись от него подальше, а то он ударит тебя сейчас, через шесть лет!

Вандеккер. Нет, сейчас уже не ударю. Я умер два года назад. И он знает об этом. Я даже думаю, что он испытал облегчение,