парной, и мы задыхаемся в клубах пара. Наконец мы находим пустую лавку и расставляем полукругом деревянные ушата*, собранные по всей парной. Иногда две женщины одновременно хватались за один и тот же ушат, и начиналась перебранка, в ходе которой соперницы припоминали друг другу все неудачи, прозвища и нежелательные связи с живыми, мёртвыми и нерождёнными до тех пор, пока не вмешивалась банщица, которая полагалась на силу мускулов, а не аргументов, и определяя кто прав, кто виноват, она щедро и к месту приправляла свою речь крепкими выражениями. Центр парной, где парильщицы наполняют свои ушата из кранов – это вечное поле брани, особенно в людный день. Миролюбивые женщины, сидящие в пределах слышимости, переставали яростно надраивать своих детей, к великому облегчению последних, и вслушивались в самые оживленные ссоры.

Мне нравилось наблюдать за полками* – местом пыток и героической стойкости. Это серия ступенек, поднимающихся к потолку, и обеспечивающих постепенный подъём температуры. Парильщица, которая хочет как следует пропотеть, по несколько минут лежит на каждой ступеньке, в то время как банщица несколько раз от души проходится по ней жгучим веником. Иногда женщина забиралась слишком высоко, и её спускали вниз без сознания. На полках также ставили банки*. Спина, уставленная ровными рядами банок, напоминает мне противень с булочками. Я конечно же никогда не залезала на полки, здоровье не позволяло. Свои шлепки я получала дома.

Еще один центр внимания – миква*, произносить это слово в присутствии мужчин невежливо. Это большой резервуар стоячей воды, в глубь которого ведут ступеньки. Каждая замужняя женщина должна регулярно совершать здесь определенные церемониальные омовения. Чистота так же строго предписывается, как и благочестие, и способ её достижения чётко определён. Банщицы готовят женщин к погружению в микву, а любопытные дети за этим наблюдают. В бассейне женщин определённое количество раз окунают в воду с головой. Воду не меняли уже несколько дней, она выглядит и пахнет неприятно. Но у нас в Полоцке микробов не было, так что никто от погружения в грязную воду не пострадал, как и от того, что одни и те же ушата использовали все подряд женщины Полоцка. Если кто-то был настолько брезгливым, что сомневался, стоит ли посещать общественную баню, то за двадцать пять копеек можно было помыться в одиночестве в другой части здания. Богатым роскошь была доступна даже в Полоцке.

Чистые, раскрасневшиеся и пышущие паром, мы наконец возвращаемся в раздевалку, где одеваемся, дрожа от холода на сквозняке из входной двери; затем, закутавшись по самые глаза, окунаемся в морозный уличный воздух и спешим домой, со стороны это выглядит как будто много больших свёртков бегут вместе с маленькими. Если по дороге мы встречаем знакомых, то нас приветствуют фразой «zu refueh» (за ваше здоровье). Если первым встреченным мужчиной окажется гой, то женщинам, побывавшим в микве, придётся вернуться и повторить церемонию очищения заново. Во избежание этого несчастья на глаза надвигали платок, чтобы исключить нечестивые взгляды. Дома нас награждают лишним куском пирога к чаю и относятся как к героям, вернувшимся с победой. Мы рассказываем забавные истории из нашей экспедиции, а мама жалуется, что мой младший брат стал слишком взрослым, чтобы брать его в женскую баню. Отныне он будет ходить в баню вместе с мужчинами.

Мясной рынок, Полоцк

Моё зимнее заточение не разделяла моя старшая сестра, которая в остальном была моей постоянной спутницей. Она выходила на улицу чаще, чем я, не боясь холода. Она так сильно боялась, когда мама уходила в лавку, что так повелось, ещё с тех пор, как она была маленькой, что она всегда сопровождала маму. Укутанная, с красным обветренным лицом, из-за мороза слёзы незаметно катились по её пухлым щёчкам, она целыми днями бегала за занятой работой мамой, или топталась за прилавком, или уютно устраивалась вздремнуть среди мешков с овсом и ячменём. Она грела свои маленькие ручки над маминым горшком с горячими углями – в магазине не было печи – и даже научилась стоять над ним, широко расставив ноги, чтобы согреться получше и не поджечь при этом свою одежду.

Фетчке была похожа на молодого жеребёнка, который неразлучен с кобылой. Я делаю это сравнение не ради насмешки, а из глубочайшей жалости. Фетчке поначалу держалась рядом с матерью ради любви и защиты, но вместе с лаской она незаметно приучалась к дисциплине. Она рано узнала на примере матери, что руки, ноги и ум созданы для труда. Она научилась склоняться перед игом, поднимать тяжести, делать для других больше, чем могла надеяться когда-либо получить взамен. Она научилась смотреть на засахаренные сливы и не просить их попробовать. Когда ей в пору было только нянчить кукол, она уже знала, как утешить измученное сердце.

И всё это, пока я сидела дома в тепле и под присмотром, нетронутая никакой дисциплиной, кроме той, что я навлекла на себя собственными проступками. Я немного отличалась от Фетчке по возрасту, значительно по состоянию здоровья и чрезвычайно по удаче. Во-первых, мне повезло родиться после неё, а не до; во-вторых, унаследовать из семейного фонда именно тот ассортимент талантов, который обеспечил мне особое внимание, льготы и привилегии; и в-третьих, поскольку удача всегда притягивает удачу, в моих праздных руках всегда оказывалось что-то хорошее – будь то солнечный луч, или любящее сердце, или работа по душе – когда бы я ни повернула за угол, я протягивала руку, чтобы узнать, что принесёт мне мой новый мир. В то время как у моей сестры, милого, преданного существа, руки были настолько полны работы, что солнечный луч выскальзывал, любящий друг был уже слишком далеко, когда она разгибалась от своей работы, и всё, что у неё было от лучшего мира – это благоуханный порыв зефира*, дующий ей в лицо всякий раз, когда перед ней непреодолимо захлопывалась дверь.

Быть может, Исава* зря слишком сильно винили в том, что он продал своё право первородства за чечевичную похлёбку*. Жребию первенца не всегда стоит завидовать. Первенец такого состоятельного патриарха, как Исаак, или сегодняшнего Ротшильда*, наследует со стадами, рабами и сундуками отца множество забот и обязанностей; если только он не человек без чувства долга, в таком случае мы и подавно не должны ему завидовать. Первенец неимущего отца наследует двойную меру тягот нищеты – безрадостное детство, молодость без наставника, и возможно, зрелость без пары, он истощает свои жизненные силы, пытаясь прокормить младших детей своего отца. Если мы не можем покончить с бедностью, то мы должны,