Пока все дожидались заказа, Нэш отправился в сортир. Сортир, на удивление не очень грязный, находился во дворе. Очевидно, кто-то – скорее всего, женщина, которой платили гроши за уборку, – старался поддерживать его в не загаженном до ужаса состоянии.

Нэш вошел в кабинку и сделал свои дела. Подступил к раковине, заметил свое отражение в грязном зеркале. Поглядел на себя – поджарый, щетина на подбородке, одет в потертую черную джинсу – и с трудом узнал. Он мыл руки и рассматривал свое лицо. Неужели это он? Неужели он заключен в это тело? И почему он вдруг об этом задумался? Что все это значит?

Он выключил воду, вытер руки о джинсы. Лицо в зеркале…

Это ведь он, верно?

В сортире было тихо. Внезапно зеркало раскололось с громким треском, будто на стекло уронили камень. Трещина пробежала сверху донизу через отражение Нэша, прямо у него между глаз.

Нэш заморгал.

Зеркало треснуло еще раз, горизонтально. Трещина была короче и пересекала первую ближе к верху.

Нэш замер.

Его было почти невозможно напугать, потому что он никогда не опасался за свою жизнь, но сейчас ему стало страшновато. Трещины почему-то не доходили до краев зеркала. А еще они были очень ровными. Они складывались в фигуру: короткая линия пересекала длинную под прямым углом, ближе к верху.

Хорошо известный символ. Он есть в каждой церкви и на обложке каждой Библии.

Нэш услышал какое-то бульканье.

В кабинке, из которой он только что вышел, и во всех остальных кабинках забулькало жидко, но вязко и гулко. Будто в туалете спустили воду, только наоборот.

Уровень воды в унитазах повышался на глазах. Сначала вода была чистой, но быстро побурела и загустела.

И стала вонять. Страшно.

А потом вонючая жижа начала переливаться через край, волна за волной – больше, чем во всех трубах окрестной канализации. Как будто в этот сортир хлынуло все дерьмо на свете.

Нэш попятился и выскочил на улицу, прежде чем мерзкая жижа коснулась его ног.

Остальные сидели за столом и молча жевали бургеры. Порция Нэша дожидалась его на прилавке. Нэш не стал говорить хозяевам магазинчика, что у них проблемы с канализацией, – ему было все равно.

Он подошел к прилавку и заметил, что экран телевизора на стене едва заметно светится. По нему расходятся слабые сияющие круги. Появились и звуки: не тихое потрескивание, как в магазине мистера Файлса, а шум волн и голоса. Голоса тихо перешептывались, но не по-английски. В шуме выделялось одно слово – «Санта», хотя до Рождества было еще далеко.

Нэш посмотрел на повара:

– Что, у вас тут только канал на испанском?

– Ух ты, шутник какой.

– Чего?

– Телевизор с утра не работает. Экран черный, звука нет.

Нэш съел свой бургер стоя, глядя на экран и слушая язык, которого не понимал.

Он сел за руль и молча вел машину. Подручные быстро заснули на заднем сиденье. Джесси не спал – от дурного предчувствия у него сводило кишки – и слушал, как шины шелестят по трассе через пустыню. Внезапно ему померещилось, что вдоль шоссе вровень с фургоном несется сквозь ночную тьму какой-то поджарый зверь. Джесси быстро отвернулся и уставился вперед.

Нэш чувствовал, будто что-то вот-вот придет ему на ум. Название места. Того места, о котором он когда-то слышал. Где-то на западном побережье. Там, где серфинг.

– Ты знаешь испанский?

– Чуть-чуть. От бабушки.

– «Санта» значит святой?

– Ага, – пожал плечами Джесси.

Нэш вспомнил, в какую фигуру сложились трещины в зеркале.

– А как по-испански будет «святой крест»?

– Кажется, «санта круз».

Нэш медленно кивнул:

– Вот туда нам и надо.

Когда они остановились у дома в Санта-Крузе, Ханна подбежала к двери, но вспомнила, что ключа у нее нет. Папа должен был встретить ее в аэропорту, поэтому ключ ей был не нужен. Но папа ее не встретил.

Никто не знал, куда он исчез, а ключа у Ханны не было. Как же ей попасть в дом, вернуться в свою прежнюю жизнь? Ведь дверь без ключа не открыть!

Ханна заколотила по двери кулаками и крикнула:

– Папа! Это я! Открывай! Впусти меня!

Она даже заплакала, но тут дверь отворили. На пороге стоял не папа, а тетя Зои.

Ханна сидела за кухонным столом. У нее болела голова. Зои сделала ей бутерброд, но, как оказалось, умения Зои распространялись на бутерброды в той же степени, что и на живопись. Он получился такой неправильный, что проще было бы сунуть кусок хлеба между ветчиной и сыром или вообще спрятать все ингредиенты по разным комнатам.

Впрочем, Ханне совершенно не хотелось есть. Целый час она слушала, как разговаривают дедушка и Зои. Их беседа напоминала движение на Мишн-роуд, главной улице города. Они то говорили и говорили, будто никогда не остановятся, а потом вдруг наступала пауза, и тогда казалось, что они больше не заговорят. От разговоров у Ханны болела голова, но от пауз делалось еще хуже. Все-таки разговор – это действие.

А все плохое обитает в паузах и в молчании.

Зои тоже пыталась связаться с папой Ханны и тоже решила, что Стив выключил телефон и компьютер, чтобы хоть чуть-чуть отвлечься. Это ведь полезно, правда? Тут дедушка согласно закивал, и тетя Зои облегченно вздохнула. Судя по всему, даже если тебе двадцать восемь, хорошо, когда отец одобряет твои поступки.

Стив.

Разумеется, Ханна знала, как зовут папу. Она просто не любила слышать это имя. Когда дела шли хорошо, никто не называл его Стивом. Ханна звала его папой. Мама Ханны никак его не называла, потому что когда люди живут вместе и счастливо, то нет смысла указывать, к кому обращены слова, и так понятно, с кем ты разговариваешь.

Но за несколько недель до отъезда мамы имя «Стив» звучало в доме часто. Слишком часто. Иногда кололо, как игла. Иногда стучало, как молоток. Иногда сопровождалось вздохом. Впрочем, по имени стала обращаться не только мама.

Кристен, так нечестно.

Кристен, давай не будем об этом.

Кристен, не сейчас – она услышит.

В очередной раз не дозвонившись до брата, Зои отправила ему мейл. А когда не получила ответа, то слегка забеспокоилась. Стив всегда отвечал на мейлы. Он мог забыть об открытке с поздравлением на день рождения, но Зои, как и Ханна, не раз слышала, что он называл мейлы «зомби двадцать первого века», – сколько не борись с ними, они все приходят и приходят. Каждый вечер зачищаешь лагерь, думаешь, что уж теперь-то все в порядке, а на следующее утро оказывается, что вдоль забора бродят еще двадцать шесть, расшатывают доски, требуют внимания, хотят выесть тебе мозг.