и самой себе, делай вид, что у него ишемия. Потом приехали какие-то люди из Боснии, пришел и доктор Ашкерц, он сказал госпоже Гортензии, что следует осмотреть и ее. С какой стати? Не она же легла с шлюхой Мицикой, чтобы теперь позориться перед венерологом, сами понимаете. Поди знай, как так получилось, что в Загребе все венерологи были евреи. Гортензия ничего не имела против евреев и не верила в поповские поучения насчет израильтян, но все равно она бы не обрадовалась, если бы какой-нибудь еврей, усмехаясь ей в лицо, сказал: «Мадам Сколимовски, у вас люэс». Или: «У вас нет люэса», – безразлично, такое ей не понравилось бы при любом варианте. Не ехать же, в самом деле, в Вену на осмотр к какому-нибудь тамошнему венерологу, который не еврей. А тот бы наверняка сказал – фуй, вонючие аграмцы, от них всегда несет чесноком и ракией, ничего удивительного, что жены у них сифилитички.

Госпожа Сколимовски в конце концов так и не позволила себя осмотреть, а поскольку от появления у Фреди первых симптомов болезни прошло уже больше двадцати пяти лет, сифилиса у нее наверняка нет. Да, эти нынешние доктора говорят, что люэс может затаиться и не давать о себе знать даже сорок лет, особенно у женщин, но все это пустая болтовня и способ вытянуть у почтенных матрон деньги, да еще и осрамить их.

Ах да, еще ведьма Адель сказала ей, что Фреди будет жить так долго, как долго она будет варить ему бульон из цыплят хотя бы два раза в неделю.

– Не умрет?

– Умрет, – ответила ведьма, – потому что ты перестанешь варить ему бульон. Ты убьешь его, потому что у тебя не хватит сил терпеть дальше, но сегодня ты об этом не волнуйся. Это все равно как печалиться, что когда-нибудь умрешь и ты сама.

Гортензия решила, что Адель созрела для Стеневаца. И сказала ей это, и схватила ее за волосы, но старая колдунья не обиделась.

Когда грянула война и когда зимой 1915 года стали исчезать продукты, а вскоре начался и голод, Гортензия потратила на семидневных цыплят немало золотых монет. Но после того как разразилась испанка, от которой поумирали тысячи людей, а потом исчезли куры-несушки и одно яйцо стало стоить дороже человеческой жизни, она принялась расставлять по Загребу силки для голубей, которых ловила к ужасу и соблазну не только приличных людей, но и городской полиции, куда ее приводили чуть не каждый день. И всякий раз отпускали, потому как не знали, что с ней делать.

Два военных года она варила для Фреди куриный бульон из городских голубей, и он все-таки выжил. Наврала старая ведьма, говорила Гортензия каждому встречному, а Адель Хоффбауэр молча переносила эти унижения.

Она не лгала, но и Гортензия, варившая городских голубей, вовсе не обманула смерть, просто сифилис – это вялотекущая болезнь, которая развивается в глубине организма.

В начале 1923 года лесной инженер Альфред Сколимовски начал заживо разлагаться. У него гнили разные части тела, из его утробы воняло так, что Гортензия целыми днями жгла ладан, чтобы несчастный не задохнулся от собственного смрада. Но она перенесла бы и это, если бы вскоре у него не начал отказывать мозг. Сначала он ослеп, потом у него отнялась правая сторона тела, он больше не мог спать и целыми ночами стонал и звал на помощь в каком-то странном бреду, который на заре исчезал, и тогда Фреди приходил в себя, начинал умолять ее и дальше варить ему куриный бульон. В том своем бреду Фреди по именам называл женщин: Божицу, Госпаву, Филомену, Мару, Кату, Кристинку, Нору, Бару, Иванку, Ленку, Зорку, Лауру, Мирицу, Сенку, Терезию, Невенку, Милку, Герту, Ольгицу, Йованку, Фанику, Францику, Маргарету, Милосаву и даже какую-то Муесиру, но имени Гортензии не произнес ни разу. Когда он начал звать и Мицику, мохачскую шлюху, которая обслуживала клиентов в районе железнодорожных вокзалов в Добое, Усоре и Тесличе, госпожа Гортензия решила, что Фреди приходит конец и что семидневных цыплят следует заменить на других птиц.

Он заклинал ее святыми Антонием и Франциском, муками Господа нашего Иисуса Христа, Блаженной Девой и всем, что дорого ей на этом свете, заклинал ее страхом смерти и своей любовью, чтобы она и дальше варила суп из семидневных цыплят.

А потом Пуниша Рачич стрелял в Радича и других депутатов. Раненого народного вождя перевезли из Белграда, чтобы лучшие загребские врачи с надеждой и молитвой исцеляли его раны в его городе, среди его народа. Но все оказалось напрасно. В тот день, когда умер Стиепан Радич, Гортензия приготовила Фреди суп из четырех городских голубей.

Проглотив первую ложку, Альфред Сколимовски заплакал. И, не успев съесть все, что было в тарелке, умер.

Ивка дрожала от ужаса, вспоминая те последние супы. А вспоминала она их тогда, когда госпожа Сколимовски, милая тетя Гортензия, приносила ей в кровать тарелку с куриным супом. Ивка знала, что придет день и она выздоровеет, а выздоровеет она, как только забудет о своем мальчике и поймет, что он не мог умереть, раз никогда и не родился.

А Мони, он в те дни убегал из дома, только бы не встретиться с госпожой Сколимовски. Его рвало от запаха куриного супа, который пропитал оттоманку и шторы, ковры и одеяла, всю одежду, какая была в доме, пакетики с нафталином и Ивкину кожу. Каждое утро он протирал руки и лицо одеколоном, чтобы хотя бы от самого себя не чувствовать запах вареной курятины, а потом, чуть позже шести, уходил из дома, потому как госпожа Гортензия, бывало, появлялась с супом около половины седьмого. Шумная и улыбающаяся, она выныривала из облака пара и обнимала его – ах, Соломон, Соломон, опять ты такой озабоченный, не удивительно, что тебя донимает желчный пузырь, – и целовала его два раза, три раза, четыре раза, стараясь каждый раз поцеловать в губы. Он чувствовал на языке вкус ее помады, вкус зубного порошка из мела и старался выбраться из дома еще до того, как госпожа Гортензия начнет рассказывать о его покойной маме и о барышне Теодоре Моргенштерн, о том, как на них оглядывались и мужчины и женщины, когда они весной 1891 года проходили по Хармице[45], и о том, как покойная мама не сумела выбрать мужа, соответствующего ее красоте и обаянию, и нашла этого – прости Мони, ты мне как сын – Танненбаума, про которого поговаривали, что это не настоящая его фамилия, а что он,