– Холера! – в ярости воскликнул ротмистр. – Ты кто есть, хлоп?!

– Сейчас узнаешь… – процедил сквозь зубы Тимко и обрушил на шляхтича град ударов.

Увидев, что на их хозяина наскочил невесть откуда взявшийся казак, а спудей в своих одеждах был вылитый запорожец, пахолки схватились за оружие. В бою оно было страшным, а раны, нанесенные им, заживали очень долго. Оружие представляло собой толстое древко высотою от земли по пояс человеку, на одном конце крепился бронзовый набалдашник, а на другом – железный молот. Если второй конец молота расковывали в виде топорика, то оружие именовалось чеканом, а если оно выглядело как крупный кривой клюв, то называлось наджаком. Как раз наджаками и вооружились пахолки. Ярость, помноженная на молодость – ротмистр был старше Тимка минимум вдвое, – сгладили разницу в искусстве фехтования на саблях. К тому же ротмистр немного устал, сражаясь с Тыш-Быковским. Вскоре стало ясно, что его может спасти только чудо. Тимко наседал, а шляхтич лишь пятился и отмахивался, даже не помышляя об атаке.

– До дзябла! – взревел теряющий силы ротмистр. – Убейте ребела![22] – приказал он пахолкам, которые все не решались помочь хозяину – ждали команды.

И тут раздался тихий, но внятный голос Микиты:

– Ату их, ату!

Непонятно, как он сумел совладать с меделянами, как они сообразили, что от них требуется, но псы сразу же напали на пахолков. Увидев страшных зверюг, которые набросились на них с медвежьим рыком, пахолки поначалу растерялись, но все же один успел взмахнуть наджаком, и пес растянулся на земле с раскроенной головой. Двое остальных свалили слуг ротмистра на землю и вмиг растерзали. А третьим пахолком занялся Микита. Тот попытался отмахнуться наджаком, но бурсак остановил его оружие левой рукой, схватившись за древко, и с мстительным выражением на лице прорубил в груди пахолка такую дырищу, что душа бедняги тут же покинула тело.

Все это ротмистр мог видеть лишь краем глаза; отвлечься не позволял Тимко, который атаковал шляхтича со всех сторон. И, похоже, он вдруг понял, что живым ему со двора не уйти, тем более что Тыш-Быковский готовился снова вступить в схватку. Защищаясь, ротмистр постепенно сокращал расстояние до ворот, надеясь сбежать, – о победе он уже и не помышлял, – но Тимко разгадал его замысел.

Едва шляхтич крутанулся, чтобы дать деру, карабела бурсака вдруг появилась там, где ее не ждали. Ротмистр даже не успел поднять свою черную саблю – так назывался кривой кавалерийский палаш с замкнутой гардой, из-за черного цвета рукояти и ножен. Длинная кровавая полоса легла поперек груди шляхтича, пропоров одежды, и он грузно завалился возле самой калитки.

– Фух! – облегченно выдохнул бурсак и вытер пот со лба.

От огромного напряжения у него дрожали ноги, но радостное чувство победы мигом унесло усталость.

– Тимко, любимый! – Ядвига подбежала и крепко обняла его.

Тыш-Быковский крякнул, но промолчал, лишь недовольно огладил вислые усы. Какое-то время на подворье царила почти мертвая тишина; только меделяны тихо поскуливали, обнюхивая труп своего товарища. А затем Микита, который не терял головы в самых сложных обстоятельствах, деловито сказал:

– Нужно коней завести во двор, ворота закрыть, да мертвяков убрать подальше…

– Я распоряжусь… – устало молвил Тыш-Быковский. – Эй, кто там! Подите сюда.

Прибежали двое слуг, прятавшиеся среди построек, и быстро сделали все так, как советовал Микита. Ядвига словно прилипла к Тимку; счастливые влюбленные ничего и никого не замечали вокруг. Но вот Тыш-Быковский громко прокашлялся и сказал:

– Ядзя! Оставь парубка, а то шею ему сломаешь. А вы, панове, примите мою самую искреннюю благодарность. Вы спасли мне жизнь, причем во второй раз. Я буду век вам благодарен!

– Было бы сказано… – тихо буркнул Микита.

Отец Ядвиги не услышал, а Тимко сделал вид, что не понял. Бурсаки в ответ на слова Тыш-Быковского молча поклонились, а затем Тимко сказал:

– Вам нужно немедленно уходить из города. Уже вечереет, пора собираться.

– Да, это единственно верное решение… – Тыш-Быковский мрачно кивнул. – Но как пройти через посты жолнеров?

– Мы вас проводим, – ответил Тимко. – Я знаю безопасную дорогу. И потом, я не думаю, что сегодня вояки будут чересчур внимательными. Город отдан на разграбление, поэтому надо торопиться, пока в войсках не наведут порядок.

– И то верно…

Выехали со двора, когда стемнело. Коней хватило на всех. Выбираться верхом из Киева было конечно же безумием, но пешком Тыш-Быковские далеко не ушли бы. К счастью, жена шляхтича, двое малых детей и несколько верных слуг покинули Киев еще зимой – кому-то ведь надо было присматривать за поместьем. С Тыш-Быковским остались лишь две дочери – Ядвига и младшая, Марыля, которой недавно исполнилось двенадцать лет. Пока собирались, она хитро посматривала на Тимка, всем своим видом говоря: «А я все знаю!» Бурсак не выдержал и подмигнул девочке, отчего она зарделась и спрятала лицо в ладонях.

Тыш-Быковский взял с собой двоих слуг; на хозяйстве остался лишь старый эконом. Он бы просто никуда не доехал. Расставание с ним было тяжелым, но старик крепился и даже пытался шутить. Эконом был из мелкопоместной шляхты и служил еще отцу Тыш-Быковского, поэтому ему полагалась сабля, которую он и прицепил к поясу. Видимо, старик хотел погибнуть в бою – если, конечно, придется.

Сабля у него была венгерская, старинная, почти прямая как меч, с заостренным с обеих сторон «пером» – елманью. Когда-то это оружие было весьма популярно среди польской шляхты, и эконом, приосанившись и подкрутив усы, не преминул вспомнить старинную поговорку: «Конь – турок, холоп – мазурок, шапка – магерка[23], сабля – венгерка». Ответом ему были слезы Ядвиги, которая очень любила старика. Он заменял ей и отца, и воспитателя, пока Тыш-Быковский воевал.

Ночной Киев казался вымершим; нигде не светилось ни одно оконце, на улицах не было прохожих, только на площадях горели большие костры – это жолнеры праздновали победу, запекая на огне годовалых бычков и черпая вино прямо из бочек, – кто кружкой, а кто и шлемом. Тихие узкие переулки, по которым ехали беглецы, наконец привели их к месту, где валы, окружавшие город, полностью разрушились. Убедившись, что никакой охраны нет, Тимко подал знак, и небольшая кавалькада вскоре оказалась далеко за пределами Киева.

Тыш-Быковский был мрачен и подавлен, Микита, как всегда, держался невозмутимо, а Тимко чувствовал себя на седьмом небе, ведь рядом с ним ехала его ясочка. Даже кони под ним и Ядвигой, наверное, поняли, что их седоки влюблены друг в друга, поэтому шли тесно, вровень, и ни одна лошадка не старалась вырваться вперед.

Мишель де Граммон сидел над скалистым обрывом и смотрел на гавань Дьеппа, полнившуюся разнообразными судами – от больших фрегатов до рыбацких ботов. Позади юноши высился замок – грозные башни, подъемный мост, замшелые стены и широкий ров, отделяющий их от склона. Вдоль стен лепились разные пристройки, но в них если кто и жил, так это спившиеся матросы, нищие и бродячие псы. В прошлом веке Дьепп кипел жизнью, он был пристанищем купцов и пиратов, а нынче прозябал в застое. И только гавань не позволяла городу умереть окончательно, принимая в основном случайные суда, которые требовали срочного ремонта или хотели спрятаться от шторма. Кроме того, рыбаки регулярно выходили в море на лов камбалы и палтуса, но они вносили оживление лишь на Рыбном причале.