Всё дальнейшее Лёше вспоминалось как в замедленной киносъёмке. Вера, схватившая нож. Кора, следящая за ней всё с той же потусторонней улыбкой и не сделавшая даже движения в сторону. И их одновременный бросок: Вера с ножом на Кору – и Лёшка, отпустивший наконец свою несчастную голову, между ними.

Он в этот момент повиновался скорее мышечной реакции своего организма, чем разуму. Конвульсия. Неконтролируемый выброс адреналина. Говорят, разум в такие моменты отключается за недостатком реактивности. Иначе, конечно, Лёшка бы не схватился за лезвие ножа голыми руками.

Кровь брызнула из располосованной до сухожилий ладони, как из перерезанного горла барана. Он ничего не почувствовал, только услышал, как они обе закричали.

Потом Кора в ванной обмывала и обматывала ему гостиничным полотенцем руку. Помогала натянуть джинсы прямо на голое тело – трусы где-то затерялись, искать их было недосуг – и, нервно дёргая молнию, прихватила клок волос с лобка. Он ничем помочь не мог, так как другая рука тоже была порезана, хоть и не так сильно, – её перевязали Лёшкиным носовым платком.

Когда они вышли из ванной (Кора наконец прикрыла наготу халатиком), Вера лежала ничком на постели, ещё тёплой от их тел, и рыдала, сотрясаясь всем телом.

– Будь добр, разберись со своей женой, – сказала Кора и вышла на балкон.

Лёшка присел на край кровати, не очень понимая, что ему должно в этой ситуации делать. Вера продолжала всхлипывать, как ребёнок, не желающий успокаиваться ни за какие коврижки. Он положил свою забинтованную руку ей на спину, пытаясь погладить, и даже через толстый слой полотенца чувствовал, как содрогается тело под рукой.

– Вера, пожалуйста… Успокойся.

Она подняла голову, вид у неё был жалкий – распухшее от слёз лицо, красный хлюпающий нос и чёрные подтёки от расплывшегося макияжа вокруг глаз. У Лёшки защемило сердце от жалости. Вера, оглядевшись и осознав, что они одни в номере, бросилась ему на шею:

– Уведи меня отсюда!

– Я… Мы должны поговорить.

– Только не здесь. Мы поговорим дома. – Вера понимала, что сейчас самым главным было увести его отсюда, от этой голой ведьмы, в присутствии которой он теряет всякий разум. – Ты не забыл, что тебя ждут Тима с Галей?

– Как ты узнала, – сообразил наконец удивиться Лёшка Вериной осведомлённости.

– Это неважно. – Только потом он узнал, что она наняла одного их коллег своего отца, из местных органов, чтобы тот проследил за мужем. Тому это ничего не стоило, тем более что и сам отель находился под их пристальным наблюдением – в нём останавливалось много иностранцев. – Ты же знаешь, всё, что касается тебя, я чувствую сердцем. – Она заглядывала ему в глаза, гладила волосы и, кусая губы, сдерживала рыдания. Потом помогла надеть рубашку, застегнула на ней пуговицы. – Тебе немедленно надо в больницу. Посмотри, полотенце уже мокрое насквозь от крови.

Он вдруг почувствовал страшную слабость (видимо, от потери крови, сообразил он) и нестерпимую боль в правой руке и подумал, что, если перерезано сухожилие, он может лишиться возможности писать.

Вера, обняв за плечи, как тяжелобольного, нуждавшегося в посторонней помощи, чтобы передвигаться, вела его к выходу.

– Я не могу уйти, – остановился он уже перед самой дверью.

– Ты должен, – твёрдо сказала Вера. – Ты мужчина, муж и отец – у тебя в жизни есть обязательства.

В этот момент в комнату с балкона вошла Кора и, увидев повисшую на Лёшкиной шее Веру, шепчущую ему что-то на ухо, остановилась как вкопанная, скрестив руки на груди.

Заметив Кору, Вера отпустила Лёшкину шею, решительно открыла дверь в коридор и потащила его туда за рукав.

– Ты понимаешь, что уходишь навсегда? Что делаешь выбор? – Голос Коры на этот раз звенел от напряжения, сомнамбулическое состояние сменилось на абсолютно трезвую решимость.

– Ко! Умоляю, – взмолился Лёшка. – Дай мне её увести. Подожди до завтра.

Кора в ответ только отрицательно покачала головой:

– Уводят тебя, а не наоборот.

– Он мой муж и отец наших детей. Больной сын в нём нуждается. – Вера наконец тоже взяла себя в руки. – А ты собирай объедки с других столов.

Кора обречённо наблюдала, как Вера чуть ли не силой выталкивала Лёшку из номера.

– Я вернусь, – отчаянно выдохнул Лёшка уже за порогом. – Завтра…

В коридоре они наткнулись на официанта, катящего столик с ужином.

Назавтра, когда он вернулся, Коры в гостинице уже не было.

Так они расстались во второй раз.

Ужасно, что Лёшка был способен видеть себя со стороны, как бы посторонними глазами, осознавать происходящее в целом и во всех частностях.

Трусость, несостоятельность и предательство – глазами Коры.

И, опять же, предательство, ложь и неблагодарность – глазами жены.

И, главное, унизительность происходящего для всех, и в первую очередь как для мужской особи – для него самого.

И понимал он также, что уходы Коры – это не любовные ссоры, после которых так сладко мириться. Это не шантаж, к которому прибегают, порой совершенно бессознательно, женщины. Это даже не её максимализм и бескомпромиссность. Это её элементарное право на свою женскую судьбу, абсолютная уверенность в том, что два любящих человека должны быть вместе, в конце концов. Она и так ждала целых пять лет. И женский её инстинкт справедливо подсказывал, что Лёшка, может, и сам загнётся, но на разрыв не решится.

Но ещё ужаснее, что, всё это сознавая, поделать с этим он ничего не мог. Слабак. Не хватало ни размаха, ни куража, ни характера.

И Кора это тоже понимала. И в этой ситуации сочла дальнейшую борьбу унизительной и бессмысленной.

Самоуважения всё вышеперечисленное ему не прибавляло.

Но, как всякий рефлексирующий слабак, оправдания он себе конечно же находил. Ну, во-первых, всех было жалко – и Кору, и Веру, и себя. Но главным и, разумеется, самым подлым из всех оправданий был больной сын. Если бы Тима был здоров, он, Лёша, уже давно бы разрешил ситуацию, разрубил бы этот гордиев узел. Да и сама ситуация бы не возникла – шансов встретиться с главной возмутительницей спокойствия, Корой, у него вне контекста не было никаких. Так бы и прожил жизнь – тривиально, удобно, с нечастыми всплесками резонных страстей (странное словосочетание) и редкими порывами к «свободе и справедливости». И всё это – в лоне уютной, необременительной семьи, обеспечивающей всё вышеперечисленное и ожидающей в ответ всего лишь верности клану (наша честь – в верности) и элементарного соблюдения приличий. И ведь так живёт основная часть нынешней элиты, включая «говно нации» – интеллигенцию, к числу которой Лёшка себя конечно же относил. Безобразия же, творимые населением, в счёт не шли вовсе. Все жили с компромиссами в своих шкафах. Что исторически оправдано – иначе ни индивидууму, ни «прослойке» не выжить. И потом, уж очень (как говорила Кора, о-о-очень) не хотелось попадать в категорию лузеров и лохов (а на тот момент в новом сообществе, как уверяла Кора, и Иисуса Христа бы записали в лузеры и в лохи). А попасть в неё можно было по одному мановению пальца его тестя, если что. «Бабло побеждает зло, – была его последняя любимая цитата из какого-то, теперь уже российского, боевика. – Понты пусть малыши оплачивают».