Паркборо, как и в большинстве школ, примерно так же безопасны, как мокрый бумажный пакет, и вряд ли там учится много детей, которым не посчастливилось носить имя Роджер. Я могла бы выманить его на разговор с тобой. Узнать о нем кое-какую информацию, напомнить о его обязанностях.

Горло сжимается до размеров укола булавки, но мне удается улыбнуться.

— Заманчиво, но перед тем, как идти против него настоящей испанской инквизицией, я, вероятно, должна дать ему шанс сделать первый шаг.

— Ты не говорила ему?

Я качаю головой.

— Ты рассказала маме?

Я не отвечаю.

— Но ты сообщила мне. Я хочу сказать, я польщена, но… ооох, — она прикрывает губы крошечной наманикюренной рукой. — Ты пытаешься решить, сохранить ли его. А если нет, то ты не будешь говорить ни ему, ни ей, ни кому-то еще.

Она встает, разглаживает свою пижаму — сегодня синяя шелковая, с туканами — и берет мою руку в свои ладони.

— Я так рада, что ты пришла ко мне, — говорит она. — Правда. Я польщена.

Затем она делает то, чего я никогда раньше не видела. Она садится на ковер у моих ног и смотрит на меня снизу вверх.

— Я понимаю, — говорит она. — Я не шучу, Кэт. Я понимаю, сейчас решение кажется невозможным: оно слишком масштабное, слишком важное, просто слишком серьезное. Будет ли мне плохо? Что скажет мама? Как отреагируют на мой живот ребята в школе? Где найти деньги? И так далее и тому подобное…

Я смотрю на нее с изумлением. Она улыбается с легкой грустью.

— Хочешь верь, хочешь нет, но я сама пару раз была на твоем месте, много лет назад. Я сделала свой выбор и не жалею о нем. Но это не значит, что ты должна следовать моему примеру.

Кровь кипит в моих венах, и камень паники застрял в диафрагме. Я закрываю лицо руками, не только своими, но и ее тоже. Крошечные заботливые пальцы Эви находят точки на моей голове и начинают массировать их, снимая напряжение.

— Такое чувство… будто кто-то засунул мой мозг в блендер. Как я вообще могу пойти на это?

— Тут важна практическая сторона вопроса, — признает она. — В этом плане точно будет сложно. Но честно, Дэб? Не думаю, что она определяет верное или неверное решение. Все зависит от того, что ты чувствуешь. Не то, что, по твоему мнению, будет чувствовать кто-то другой, нет, что чувствуешь ты.

Из меня вырывается безнадежный смешок:

— Я сама не знаю, что творится сейчас внутри меня.

— Хорошо, тогда давай попробуем выяснить, — говорит она. — Закрой глаза.

Я повинуюсь и чувствую, как прогибается матрас, когда она упирается в него коленями позади меня. Она продолжает массировать мне лоб и виски.

— Вдохни, — мягко говорит она, — и выдохни. Медленно. Этой ночью ты никуда не спешишь и тебя никто не осуждает. Вдох, — повторяет она, — и выдох. Вдох и выдох.

Постепенно я чувствую, как легкие в груди расширяются все медленнее, подстраиваясь под ритм ее голоса. Я чувствую себя более спокойно и опустошенно, словно хорошенько выплакалась.

— Хорошо, теперь представь, что ты идешь к врачу и говоришь, что не хочешь иметь ребенка. Тебе делают операцию, но она занимает всего день. После этого ты возвращаешься к прежней жизни. Разница лишь в том, что у тебя был этот опыт и ты его помнишь. Что ты чувствуешь?

Я пытаюсь представить себе это. Рука тянется к животу, словно я могу ощутить еле различимое сердцебиение, перекликающееся с моим. Почему-то мне представляется, как я вынимаю вилку из розетки, и второй пульс прекращается. У меня внутри все сжимается.

«Он не существует! — яростно лаю я на себя. — Твои гормоны лгут тебе. Он не живой, у него нет разума, пока нет. Не похоже, чтобы он мог любить тебя в ответ…»

Но уже слишком поздно, я озвучила в мыслях это слово, одно-единственное слово: любить. Живое или нет, разумное или нет, рациональное или нет, я люблю это крохотное существо, растущее внутри меня.

— Плохо, — отвечаю я. — Мне плохо.

Голос Эви кажется встревоженным.

— Если тебя будет тошнить, делай это в ванной. У меня слишком дорогой сатин.

Я смеюсь и удивляюсь тому, что мне приходится фыркать сквозь слезы.

— Я про другое. Слава богу, тошнота стихла. Я имею в виду, что… я не хочу. Но когда я пытаюсь представить себе, каково это — иметь ребенка, мне становится страшно.

— Понимаю. И никто не может сделать этот выбор кроме тебя, но я на семь лет старше, и ты мне как сестра, поэтому позволь мне дать тебе большой сестринский совет, ладно?

Я киваю.

— Это нормально, что тебе страшно. По правде говоря, страх необходим. Если бы ты не тряслась от перспективы произвести на свет другого человека, чья крошечная жизнь будет целиком и полностью зависеть от тебя, то, честно говоря, дорогая, для этого аттракциона ты была бы слишком мала, ясно?

— Ясно.

— Но страх не означает, что ты не должна так поступать. Страшно, потому что это трудности, это перемены. Но в трудностях и переменах нет ничего плохого. Они всего лишь означают то, что означают.

Пока она говорит, в солнечном сплетении растет небольшой запас теплой уверенности.

— Ясно, — тихо говорю я.

— Я не знаю, какое решение для тебя будет правильным, Дэб. Но я могу сказать тебе вот что: я поддержу тебе во всем. Всегда. Если ты решишь отказаться от него, я готова обсудить с тобой это. Если оставишь и тебе понадобятся деньги, они у тебя будут. Потребуется помощь в уходе, пока ты будешь в школе, а мама на работе, я помогу… — в первый раз в жизни она запнулась, оглядывая свой шикарный дом. — Думаю, я смогу заламинировать тут все, чтобы защитить от разных жидкостей, выделяемых ребенком, и научусь менять подгузники и все такое.

Я чувствую такой теплый прилив благодарности, что хватаюсь за нее.

— Спасибо, спасибо, Эв, ты герой.

— Конечно, Белая лошадь, — Эви сжимает мою руку. — Разве я могла поступить иначе? Ты моя лучшая подруга. Поверь, когда началось все это дерьмо с Райаном и его тайной подружкой, меня здорово подкосило, — она смеется. — Я не могла есть, спать, краситься. Я была так зла, что у меня дрожали руки.

Почувствовав мое напряжение, она, должно быть, принимает его за крепкие объятия, и отвечает тем же.

— Почти никто из тех, кого я знаю в реале, меня не понимает, только ты. Я позвонила, ты пришла. Ты была рядом со мной тогда. Я рядом с тобой навсегда.

Она сжимает меня еще