Она с силой развернула меня к себе.

— ТЫ СТРИМИШЬ СЕЙЧАС? — кричит она мне в лицо.

Она срывает шарф Чарли. Аппликаторы слабо шипят, начиная охлаждаться на воздухе. Полли выглядит расстроенной, как будто ее предали. Ее руки тянутся вперед, словно она хочет сорвать с меня аппликаторы, но, когда я вздрагиваю, она дергается вместе со мной. Уже слишком поздно, и она понимает это. Ее прежде стеклянный взгляд блуждает по углам комнаты, словно она выискивает глазами все три миллиона людей, которые следили сейчас за моей трансляцией, чувствуя каждый удар моего сжавшегося от ужаса сердца, каждую каплю крови, текущую по моим венам, каждую частичку причиняемого ею ужаса и боли.

Она выглядит так, словно вот-вот обратится к ним с мольбою. Нож со стуком падает на пол.

«Я здесь, чтобы доказать кое-что, — говорила она, — при свидетелях».

Но, судя по панике на ее лице, доказать она хотела что-то другое. На мгновение я чувствую то же, что и в момент первого стрима из ванной. Связь, единство, силу.

— На это нет времени! — рявкает она, кажется, скорее себе, чем мне. Она хватает меня и так сильно тянет за руку, что мои ноги почти отрываются от пола. Шатаясь, я следую за ней по коридору — картины, зеркала и половицы сливаются в пятна дерева и серебра.

— Сиди здесь и думай о том, что ты натворила! — кричит она, швыряя меня в дверной проем. Мне не удается удержаться на ногах, и я тяжело падаю на ковер, когда за мной захлопывается дверь. Я лежу с раскинутыми руками и ногами и тяжело дышу. Смотрю в потолок. Голая лампочка подсказывает мне, в какой комнате я нахожусь.

Я переворачиваюсь, встаю на локти, пытаюсь подняться, но от адреналина деревенеют колени, и я падаю. Я ползу к двери и дергаю ручку вниз, но она не поддается. Я колочу в дверь, снова и снова налегаю на нее плечом, пока мне не становится плохо от боли из-за стремительно расходящихся по телу синяков.

— Выпусти меня! — кричу я. — Пожалуйста! Запри меня в другом месте! Где угодно!

Не доверяет она мне или ей просто все равно, но ответа нет.

Я поворачиваюсь и спиной сползаю по двери. А потом, уставившись на кровать, в которой умерла мама, всхлипывая и задыхаясь от ужаса, я срываюсь.

— ПРОШУ! — завываю я, и вой едва похож на человеческую речь. «Возьми себя в руки, Эм. Подумай о Чарли. Чарли только что спас тебе жизнь».

И я действительно думаю о Чарли. Я вспоминаю, как обнимаю его за этой самой дверью, а он рыдает.

— Тебе не стоило видеть ее в таком состоянии, — шепчу я ему, как будто проблема в чертовой эстетике.

Я задерживаюсь в этом воспоминании дольше, чем стоит. Память так же заманчива, как сдирание корочки с затянувшейся раны. Я очень-очень надеюсь, что Чарли уже не следит за моим стримом.

Почему я так боюсь этой комнаты? Это глупо. Я знаю, что это глупо, и я злюсь на себя. Ради бога, я уже была здесь сегодня. Но тогда у меня была конкретная цель, и я могла уйти, взяв то, что мне нужно. Уверена, тогда я задерживала дыхание все время, пока была здесь. Взгляд упал на окно и ужасную блестящую ленту.

Быть здесь в ловушке — это совсем другое.

Понимаете, это комната с привидениями.

Конечно, здесь нет призрака мамы. И даже если бы он был, я бы не боялась так сильно. Это было бы здорово. Я смогла бы поговорить с ней, и, может быть, теперь, когда она потеряла вообще весь вес, она перестала бы дразнить меня советами по диете.

Нет, в этой комнате живет призрак ее боли; призрак медленного бунта ее тела против разума; призрак несправедливого, но совершенно непоколебимого чувства, что семья предала ее, оставив без помощи, хотя ничего нельзя было сделать; призрак инструкции от медсестер, как «обеспечить ей комфорт», жалкая попытка, облегчавшая скорее наш страх, чем ее мучения.

Призрак ее чувства скорой, преждевременной смерти. Какой тут может быть комфорт?

Я глубоко выдохнула, сама не замечая, что задерживала дыхание. Резкий сладковатый запах ударил мне в ноздри, и я чуть не задохнулась. Я инстинктивно зажала рукой нос, но, конечно, в комнате ничем не пахло. Запах был у меня в голове. Это смесь запахов открытых ран и антисептика, напитков, похожих на грязь и заменяющих еду, прокладок от недержания и пота. Последние полгода здесь кислород по молекуле заменяло сырое отчаяние, и хотя папа накрыл всю мягкую мебель мешками для мусора и держал окна открытыми в течение трех дней, запах остался. Вероятно, он будет здесь, даже когда солнце поглотит землю. По крайней мере, для меня.

Я пытаюсь встать, и на этот раз мне удается подняться на ноги. Я качаюсь, как фонарь на корабле. Я обессилена, мышцы ног и груди словно выжатые тряпки. Я снова налегаю на дверь. Она недвижима, как смерть. Я наклоняюсь к голому матрасу и таращусь на него, моргая, будто уставившийся на фары пьяница. Отчасти из нездорового интереса, отчасти из-за стремления к самонаказанию, но главным образом потому, что я просто действительно чертовски устала, я ложусь.

Я легла так же, как лежала она в ту ночь, когда я начала стримить: одна нога свисала с края кровати. Я смотрю в потолок и замечаю крошечную паутинку трещин. Это было последнее, что она видела.

Я закрываю глаза и чувствую, как дыхание становится размеренным.

Когда я снова начинаю ощущать свое тело, булавки и иголки впиваются мне в икру в том месте, где край кровати прерывает кровообращение. Проникающий через окно свет померк до оранжевого уличного фонаря, а деревья оставляют длинные тени на полу.

Ужасно болит поясница. На матрасе есть бугорок, похожий на наковальню, и бог знает, как долго он вдавливался в мой позвоночник.

«Боже мой, Эми. Ты должна была позаботиться о том, чтобы ей было комфортно. И ты даже не проверила, ровный ли матрас?!»

Вот только дело в том, что на матрасе нет бугорков. По крайней мере, в других местах.

Я вытягиваю руки и ноги в разные стороны, будто рисую снежного ангела, но мои конечности не чувствуют ничего, кроме гладкой поверхности. Я скатываюсь с центра кровати и рассматриваю матрас. На нем есть одинокий, подозрительно ровный выступ, едва заметный из-за полос на ткани. Он находится точно в центре матраса, и это почти идеальный прямоугольник.

«Что за?..»

Я