— Может такое быть, — равнодушно согласился он.

— Ну? — спросил Стрельников усмехаясь.

— Tell an every nation wНat Нe Нas done, — твердил худощавый солист. Он сгорбился над инструментом; гитара роняла звуки обманчиво небрежно, они падали точно капли дождя. Ритм подчинил себе пространство, и казалось, самые стены стоят, поддерживаемые этим стуком, неумолимым, как бег времени.

— А ты большевик, Стрельников, — зло сказал Паша, — ты большевик. Времена ему, видишь ли, не нравятся.

— Ладно, будет, — сказала Алла. — Нации имеют право на самоопределение.

— Нации… Знаем мы эти нации, — пробурчал Павел и вздохнул: — И так плохо, и так. Ладно, выпьем.

Мы выпили.

— Да нет, — возразил я неуверенно, — все хорошо. Смотрите, сколько всяких мест появилось. Тепло, уютно, сиди пей, все культурно. Не то что раньше в подъездах давились. Сейчас, наверно, “Агдам” и не купишь.

Павел подмигнул Алле.

— Я в подъездах не пила. — Длинные ресницы мягко прикрыли прекрасные обиженные глаза.

— Hey! you too, — уверяли со сцены два голоса, наложенные один на другой, — мужской и рыкающий женский.

В начале двенадцатого показалась Ксюша.

— У меня есть мечта, — выпалила она с порога.

— Говори, — сказал я, — облегчи душу.

Ксюша набрала полные легкие воздуха, скрестила пальцы и сказала торжественно:

— Хочу быть Снегурочкой! Новый год будем встречать в метро.

С минуту висело молчание, мешаясь с табачным дымом, который клубился, извивался над столом голубоватыми распущенными лентами, принимая очертания тайских драконов, потом кто — то спросил:

— В каком смысле?

— На Новый год я хочу нарядиться Снегурочкой и всю ночь ходить по Москве. Разве плохо? Идти по городу и всем прохожим дарить подарки, вы только представьте… Только Дед Мороз нужен.

— Интересно, — сказал Паша, бросил в рот сигарету и потянулся к свечке прикурить.

— Что ты? — испуганно вскричала Ксения и прикрыла свечку прозрачно — бледными руками. — Не знаешь, что ли? — Она смотрела на Павла округлившимися от ужаса глазами. — Нельзя от свечки прикуривать. Когда от свечки прикуривают, альпинист погибает. — Отражения белого огня, как пантомима, трепетали в ее зрачках.

— Где, в смысле, погибает? — спросил Павел. Сигарета свесилась у него изо рта, приклеившись фильтром к нижней губе.

— В горах погибает, — растолковала Ксения. — Если он в горах только.

— А — а, — протянул Павел облегченно. — Я думал, вообще погибает.

— Нет, в горах, — повторила Ксения. — Если альпинист в горах находится.

Мы молча смотрели на Ксению. Конечно, никто из нас не желал альпинистам ни гибели, ни каких — либо напастей.

— Просто не надо ничего делать, если не знаешь, — сказала Ксения. — Только и всего.

— Правильно говоришь, — сказал я. — Ничего не надо трогать. Пусть все идет как идет.

Взмокший барабанщик вскинул голые руки и обрушил вниз град ударов. Прожекторы с высоты потолка пускали вниз — на столы и на пол — пучки многоцветных лучей.

Поначалу я не придал значения этой мечте, но немного инфантильная затея воплотилась быстрее, чем я закончил пятьдесят девятую страницу своего диплома. Впрочем, до беды было еще далеко: Ксения чуть слышно подпевала музыкантам и качала ногой в такт.

— No job, no money… — Певица стучала об пол толстой подошвой желтого ботинка и встряхивала проводом микрофона. Из длинных рукавов ее балахона выглядывали только кончики пальцев, как у беспризорника, забравшегося во взрослый пиджак. Во время проигрышей, когда не надо было петь, она обращала взгляд к худощавому гитаристу, и они нежно улыбались друг другу.

— Согласен, — заявил Паша. — Будем ездить по Москве и всем дарить подарки. Ты как? — Он повернулся ко мне.

— Не ездить, а именно ходить, — немедленно поправила Ксюша, — в этом весь смысл.

Соседняя компания взорвалась хохотом, одна девушка в вязаной кофточке, надетой на голое тело, отвернулась и прыснула на пол какой — то жидкостью. Мы все на нее посмотрели.

— В этих словах есть доля правды, — ответил я уклончиво.

Музыканты отыграли программу и укладывали инструменты. Случайную тишину тут же замазали звуками из колонок, замаскированных в стенах. Несколько танцевавших прошли мимо нас, покачиваясь, на свои места. Девушка в вязаной кофточке оступилась и упала бы на пол, но Паша успел подхватить ее за талию и, не поднимаясь со стула, бережно поставил на ноги. Она осмотрела каждого из нас с неопределенной улыбкой. Вероятно, у нас был такой безнадежный вид, что она сказала Паше прямо в унылые глаза:

— Что, не живется?

Девушка оглянулась, взвизгнула и вскинула обнаженную руку — она была пьяна. Ксения встала из — за стола и направилась в уборную.

— Убей альпиниста, — сказала Алла, задумчиво глядя на свечку. Голова ее лежала на ладони, далеко отставленный локоть упирался в стол, и на лбу, между бровей, лежал мертвенный восковой блик.

Павел размял сигарету, покрутив ее между пальцев, и поднес к лицу плоский подсвечник. Пятна света коснулись его лица, щеки. Кончик сигареты залез в самую середину огонька и дотронулся до фитилька. Огонек — почти матовый — сразу увеличился, раздулся. Ровное пламя обтекало сигарету, словно вода, потом зашипело и чуть заискрилось. Все мы безмолвно наблюдали, как Павел прикуривает.

Зал почти опустел. “Храброго разбойника Рунцвайса” и его подельника было уже не видать. Кстати, их я никогда больше здесь не встречал. Может быть, их застрелили, а может, они разобрались, что вместо стриптиза угодили в филармонию. Мы продолжали тянуть лямку изнурительной скуки до самого закрытия, и чем больше пили, тем трезвее себя чувствовали. Когда сонные работники стали громоздить стулья на столы и под нашими ногами бесцеремонно загуляла какая — то не то швабра, не то щетка, откланялись и мы. Ощущение того, что алкоголь бессилен, давило наши души холодным, ледяным ужасом.

Сивое небо не торопясь крошило легкий влажный снежок, этот хлеб зимы, как будто оно, хмурое небо, было старушкой, а мы голубями.

— Не было денег — веселья было море разливанное, — сказал Паша растерянно. — Теперь девать их некуда — тоска, скукотища. Что же это такое, а? — Он посмотрел на другую сторону переулка, где в подворотне около мусорных баков шла веселая возня — две жизнерадостные девчушки валяли своего товарища в сугробе лежалого, нечистого снега.

— Скелетик ты мой, — сказал Павел, посмотрев на Ксению, и глаза его затеплились каким — то новым, незнакомым огоньком, в котором мерцали любовь и надежда. — Скелетик ты мой дорогой.

Должен сознаться, я счел “Новый год” обыкновенной болтовней и забыл о нем, тогда как эта затея неизвестно как переместилась в область самых серьезных начинаний, а завершилась глупо и, вероятно, даже не смешно.