Мое раздражение начало принимать формы пустопорожнего фейерверка. Слова брани я выпускал гроздьями, как затейливый салют, и они лопались с оглушительным возмущением в утомленном хлопушками воздухе первых новогодних суток.

— Дон Кихот… Инфантилизм… Днем надо было идти, а не ночью, в пустоте этой шарахаться.

— Это кто у нас? — невозмутимо перебил меня Паша.

— А это был такой придурок вроде тебя, — орал я, — тоже весь мир хотел облагодетельствовать. Его свиньи потом топтали.

Паша поднял руки, словно призывая в свидетели холодное небо. На самом деле он просто поправлял рубашку.

— Ты торгуешь наркотиками, — не унимался я.

— Я торгую лекарствами, — ответил он злобно, — а если всякие уроды ими травятся, то я не виноват.

— А кто виноват?! — кричал я вне себя. — Кто виноват?

Я долго еще не мог прийти в себя и рассказывал про Дон Кихота и говорил еще много нехороших слов.

— А ты зануда, — сказал Павел. — Вот не знал.

Алла с Ксенией нас, конечно, не дождались — когда мы доползли до кабака, праздник уже закончился. Смертельно усталые официанты с синими кругами под глазами смотрели на нас, как полуживые пароходные кочегары или чумазые механики на пассажиров первого класса, которым вздумалось скуки ради заглянуть в машинное отделение.

Время исторгло из моей памяти многие подробности, многие же сейчас кажутся мне незначительными, но краткие прорехи похмелья — а они безусловно случались — я посвящал тому, что срочно лепил дипломную работу, если только Паша не тащил меня, так сказать, в ночное, остававшееся в памяти вкусом и запахом какого — нибудь бодрящего напитка. Однажды город выплюнул нас, словно изжеванную, потерявшую вкус жвачку, на условный простор Подмосковья.

Мне все время мерещилась “выставка”, и я долго открещивался. Однако место, куда мы попали, отличалось от “выставки” во всех смыслах. Мы ехали на дачу, где жили родители той самой девушки, которая некогда попала в неприятности на коварных склонах Большого Кавказского хребта и была от них избавлена случайностью, счастливо запланированной горно — спасательной службой и принявшей облик Павла Разуваева.

Дорога заняла совсем немного времени. Справа россыпями огней недолго блистало Крылатское, потом пошли гнутые сосны, еще дальше — громада Кардиологического центра, стоящего на семи ветрах, пост ГАИ под холмом и развязка кольцевой, похожая на гигантский калач.

Сама спасенная давно была замужем за каким — то дипломатом и жила, как это уже выяснилось, в третьей стране. Она улыбалась со стен преданной улыбкой дочери, беспечной улыбкой симпатичной девушки, сдержанной улыбкой супруги и, наконец, рафаэлевской улыбкой матери. Паша разглядывал фотографии с интересом, хотя видел их далеко не первый раз. Думаю, если бы не эти фотографии, он бы уже и не вспомнил, какова она собой.

Родители принимали его охотно и даже насильно. Они принимали его еще тогда, когда он наведывался в Москву на несколько дней за снаряжением в магазин “Альпиндустрия”, а поскольку Борис Федорович сам во время оно прошел обычными тропами студенчества, собирая картофель под Можайском и вытаптывая примулы в Приэльбрусье — будь то гора Чугуш, или озеро Хуко, или Марухский перевал, — точки соприкосновения у них имелись, несмотря на случайность такого знакомства и в общем — то нелепость подобного приятельства. Когда же Павел появился в Москве с иными целями, не имея здесь интересов, кроме деловых, их уютная, спокойная семья своим расположением как будто освящала его начинания. А эти бесконечно благодарные люди, вкушающие покой, скромно поживали на свежем воздухе и в его глазах своей старомодной отрешенностью олицетворяли, по — видимому, социальные устои, к которым в конце всех концов ведут все пути. Уверен — они были для него образцом к подражанию.

— Чем занимаетесь? — весело обратился ко мне хозяин. В своей фиолетовой спортивной кофте с высоким горлом на короткой молнии он был словно вынут из шестидесятых годов, как будто сошел с черно — белого телевизионного экрана или выпрыгнул из дециметрового пространства старой фотографии.

— Историей. — С некоторых пор мне почему — то перестали нравиться подобные вопросы.

— Замечательно, — каким — то удивленным тоном произнес Борис Федорович. — Цицерон еще говорил: кто не знает истории, тот на всю жизнь остается ребенком.

— А кто ничего не знает? — спросил я.

Профессор пожал плечами.

— Таких нет, — сказал он безразлично.

Среди семейных фотографий, усеявших полстены, притягивал взгляд серенький диплом почетного члена Нью — Йоркской академии наук. По стене, противоположной той, на которой размещались фотографии, во все стороны тянулся книжный стеллаж. Паша украдкой кивал на книги и старался мне подмигнуть, как бы намекая на наше близкое с ними знакомство, но получалось у него примерно так, как перемигиваются при виде хорошенькой девушки, которая с независимым видом проходит мимо праздных приятелей, терзающих беззаботность, как цветок любишь — не — любишь.

— А мы, это, — сказал Паша, — литературой занимаемся.

— Хорошо, — таким же удивленным тоном одобрил Борис Федорович. — Великая литература у нас была.

— Раньше вон “Война и мир” эта — четыре тома, а сейчас все какие — то гномы, — пожаловался Паша.

Борис Федорович его не вполне понял.

— Да, уж столько понаделали, что до конца времен не перечесть, — проговорил он рассеянно, изумленно глядя куда — то на книги. Он встал, подошел к полкам и потер стекло тыльной стороной руки. — Показалось, — облегченно выдохнул он и вернулся на свой стул. — Вообще, эти Кирилл с Мефодием здорово нам напортили, надо сказать. Они и русскими — то не были. На много лет отбросили нас. Церкви — то разделились, и пошло — поехало все наперекосяк. И вера у нас неправильная, все у нас неправильное. Язык науки стороной нас обошел. Я к тому — латиницей надо было алфавит делать.

От наших речей начинало слегка повеивать прекраснодушием, тем самым следствием срединной образованности и верным спутником фарфоровой посуды, которое с роковым постоянством бросает страну под ноги обезумевших тварей, не помнящих родства.

— Да — а, искусство кончилось. — Он махнул рукой с выражением безнадежности. — В конце времен живем.

— Искусство кончилось, — заметил я, — а люди — то не кончились.

— Я вам проще скажу, — перебил профессор. — Что такое искусство, для чего оно служит? Для самосознания любого общества прежде всего. А у нас сейчас общество самых настоящих детей. Откуда же у детей качества взрослого ответственного человека? Вот вырастут детки — все у них будет. Искусство в том числе.

— Сколько же им расти?

Наш оратор только развел руками. Дальше случилось нечто такое, от чего я замолчал на долгое время и попросту не смел открыть рта.

— Как же вы назвали свою малютку? — спросил Борис Федорович у Павла. — Я ведь помню, вы никак не могли имя выбрать. Выбрали?