заодно с усадьбой унаследовал он целиком и полностью норов и дух пташкинский, то есть, уточню, евграфовский. Ох, каким же непростым, этаким противленческим, твердокаменным, но не скажу – твердолобым, бысть человеком приснопамятный батька его Евграф Серафимыч! Легенд, побасенок всяческих о нём – возами вози, но не вывезешь, должно быть, и за годы. Знаете, как прозывался он на селе и по берегам на сотни вёрст? Ни больше ни меньше – Графом. Да, да, здесь в глуши Графом величался и надолго отпечатлелся в памяти народной именно таковым – графьём, князьём, да едва ли не самим его превосходительством. Диковинное дело, однако ж: этаким таёжным властителем тут народился и вкоренился, ровно дело происходило где-то там в столицах при царских дворцах. По сей день посмеиваются люди, поминая о нём: был, мол, он тут навроде Михайлы Топтыгина – общего для всех нас, таёжников, лесных обитателей, почти что сродственника. Но если Евграф Серафимыч не сродственником был нашим, то самодержцем, владыкой всего таёжья местного поангарского – эт-т в точности. Доподлинно известно, что почитался Евграф наш Граф самовластным, но заботливым, справедливым, едва не праведным, барином и до последнего вздоха оставался хозяином своей судьбы и жизни, – вот что оно главное и ценное для нас. Но ни единой чёрточкой и поступком при этом не явил он собой самодурства, произвола, – нет-нет! Был этаким, знаете ли, самостийным человечищем, для которого хоть умри, но важно оберечь порядок и справедливость вокруг. Сюда, не лишним будет осведомить вас, он угодил с каторжных работ, откуда-то с золотоносных Лены и Витима. Отбухал срок и осел в Сибири, в Единке, которую ему кто-то из приятелей каторжан расхвалил и насоветовал. А за что и насколько приговорён был – сие долго было неведомо, да и поныне остаётся в чём-то неясной, туманной историей. Сам он о том по прибытии никому ни полсловом не обмолвился, но и врать да привирать не стал. Мол, было – было дело, да быльём, вишь, поросло, и-и – довольно-де, сороки-белобоки, любопытничать, бередить душу. Однако же кой о чём он сам однажды всё же, но очень коротенько, скупо, поведал, когда стал здесь уже своим человеком да вступил в солидные лета. Один весьма не простой и разноречивый случай взволновал, взбередил тогда его душу и память, и он хотя и охотно, от чистого сердца, но при всём том лишь только слегка подраспахнулся перед людьми, двумя-тремя словами поведал, чего же набедокурил в молодости. Но о том сказ дальше. Да какой сказ, – о-го-гошеньки! Однако к той поре единковцы уже кое-что знали о его туманистом прошлом: один слушок с его родины, с Тамбовщины, допорхал до Единки. Местный барин, или кто он там был такой – невесть, всякими хитромудростями, а потом и нахрапом оттяпал у него самый сытный кус угодий. Граф наш к нему едва не с почтением: «Извольте возвернуть-де. Моё, родовое оно, отцом-матерью отказанное». «Пшёл вон!» – услыхал в ответ. «А-а, так! Тады забирай и остатнее!» И хлобысть ему кулачищем по башке. Тот скувыркнулся замертво и – благополучно опочил, возможно, от страха. Граф же наш, гласит легенда, а легенды, известно, склонны приукрашивать и преувеличивать, присел рядышком с ним, задымил самокруткой, отправил кого-то из его слуг за старостой. В спокойствии дождался следствие со стражей. Не отпирался, не юлил: что ж, было – было, наказывайте по закону. Лишь сказал суду: «Всю мою землю отдал задарма этому человеку. Пущай тепере пользуется вечно». Ну, вот такая история: правда, неправда – ныне некому подтвердить или опровергнуть. Может, и в самом деле приукрашено, накручено. Кто-то, кстати, сказывал из стариков наших, что барин всего-то язык откусил да помрачился, бедолага, разумом. Ну, так вот, отбухал Граф наш положенное, а на родину возвернуться не пожелал. Кому-то обмолвился, а может, и сызнова напридумывал народ: «Полюбилась мне Сибирь. Люди тут настоящие, потому что сами себе хозяева и баре. Отныне тут моя родина, тут моя земля, хотя и не родовая, не отцом-матерью отказанная. Человеком явился я на свет божий, человеком, хотя и в неволе, тут прожил уже немало годов, человеком и помереть хочу». Видать, родина шибко ему насолила, и он не пожелал её простить, съединиться с ней. Была ли у него семья, жена и дети, в родных краях – тоже неведомо. Получается, почитай что с чистого листа начал у нас жизнь, наново обустроил её, по своему выспевшему разумению, по опыту непростому да строгому взору в грядущее рода своего. И, знаете, только-только объявился у нас – через пару недель уже сруб избы, пятистенок, стоял. Лично и рубил с одним сподручником. Тот на подхвате да для перекатки с последующим подъёмом брёвен состоял при нём.

Глава 28

Старик неожиданно оборвал рассказ, всплеснул руками:

– А знаете, что ещё он тогда сделал? Чуть не забыл, – а оно ой же как важно́! Спервоначалу по углам он с подряженными мужиками огромные валуны, можно сказать, глыбы, установил, – с древности общечеловеческой краеугольными камнями, если не ошибаюсь, их величают. Ныне-то попроще, без мудрствований и без оглядок назад, в прошлое: бетон замешивают с речным щебнем, заливают в опалубку, потом поверх – пару венцов листвяка. Залили, уклали – и дело в шляпе. Крепости бетона лет на пятьдесят – семьдесят хватает. Но кто-то говорит, и дольше простоит такой фундамент, не потрескается и не посыпется. Верную марку цемента, мол, надо подобрать, не обмишуриться, с толковыми людьми посоветоваться не помешает. Ну, я не большой спец в этих делах, – не знаю наверняка, хотя – Новь тянул на себе. Но то было разовое и экстренное мероприятие. А раньше, видите, как дело велось: камень увесистый клали, или же он уже лежал на том самом, нужном будущим жильцам, месте. Говорили, что одной каменюки такой краеугольной за глаза хватало, чтобы строение отстояло в полной целости даже столетия. И ведь ему, этому камню, глыбе, если верить наукам, уже миллиарды лет, – вот ведь какая штука! Выходит, сама природа да самолично мать сыра земля проверили, испытали его на прочность. С полсела мужиков созвал Евграф, водки выставил ведро и ещё пообещал, деньжат посулил, чтобы приволочить каменья эти и вкопать их по размеру основания. Надо же: ажно на четыре замахнулся! Вроде как собрался учетверить силу и крепь всего строения. И странно, и непривычно для нашего времени. Ну, дело, конечно же, его: хозяин – барин. Говорят, что мужики, похохотывая, тогда выцарапывали из него: «Сказывай, сколь веков, Серафимыч, хошь