успокоить, погладить и не поняла, зачем Дитеру это истощенное злое животное.

— Не нужно! Зачем ты?.. — беспомощно сказала она.

Легко оттолкнув ее, Дитер вырвал из ее рук шипящую кошку.

— Мурлыка! Зачем? Что ты делаешь? Это мурлыка! — испуганно прошептала Мария.

Еле удерживая у земли голову кошки, он камнем с первого раза размозжил маленький череп. Мария громко заплакала.

— За что? Что ты сделал?

— Это еда, — ответил он тихо. — Я хочу есть.

Из трупика кошки Лизель был сварен бульон. Немного подумав, она в него бросила оставшуюся половину морковки и еще чуток чеснока.

— Покушай с нами, — сказала она Марии, уже разливая бульон по тарелкам.

Та, чтобы не обижать Лизель, проглотила несколько ложек; но потом ее стало тошнить, и она убежала в туалет.

В другой раз, остановившись с ней по дороге домой, он спросил — чтобы позлить ее:

— Что, запугал я тебя?.. Что не отвечаешь?.. Боишься?

— Я не боюсь, — зачем-то тихо сказала она.

— А отворачиваешься что?.. Что сюда приехала? Думала, с тобой тут ласково станут? И без вас есть нечего, а вы и последнее, как саранча, отбираете! Что у себя-то не сиделось?.. Приехали у нас оставшееся отбирать! У себя бы и жили, что к нам полезли?

— Мы не лезли, — тише ответила она. — Мы скоро уедем.

— Куда это?

— Домой вернемся. Папа у нас воюет. Он напишет нам — и мы вернемся. Мы вам потом все вернем, если попросите. А сейчас у нас нет.

Тихая искренность Марии заставила его в досаде замолчать. Почувствовав в нем перемену, она осторожно повернулась, показала глаза и серьезное выражение утомленного лица. И смотрела очень долго. В невыносимой злости он первым отвернулся, встал с земли, отошел, чтобы не оставаться близ нее, а тем временем в нем зашевелилось внезапное и раньше такое знакомое чувство стыда за себя.

За разговором этим почти ничего не изменилось, разве что приступы совести теперь настигали его временами.

Наступил кровавый декабрь; и в это же время приехали новые родственники.

Все было в том, что у Лизель открылось кровохарканье, усилилась слабость и обнаружился сильный жар в голове. От тяжелейшего воздуха ей было плохо. Она обильно поливала шейный платок туалетной водой и, если делалось невмоготу, дышала сквозь него. Окна открывать теперь было нельзя. За окнами же дрались и строили баррикады разные политические элементы.

Гости явились без записки, не посчитав ее необходимой. То была красивая еще, но больная, плохо одетая женщина, показавшаяся Лизель знакомой, и ее муж — уставший человек с пустыми глазами и деревянной походкой.

— Не вспомните меня? — сухо спросила эта женщина. — Мы с вами встречались, помните?.. Хартманны.

— Слышу в первый раз, — ответила Лизель. — Извините.

— Но… Анна и Георгий. Неужели не вспомните?.. Я — дочь вашего покойного мужа. Вы мне — мачеха.

— О-о, — испуганно ответила Лизель. — Я вас вспомнила.

— Он нас познакомил, несчастный папа. А что с моим братом, с Райко? Вы о нем не слышали?

Всплыло тут же, что, живя много лет с мужем в России, она ничего не знала о браке своего брата. При выяснении новых деталей лицо ее становилось то страшным от шока, то изумленным и подозрительным. Муж ее, присутствовавший при этой беседе, не говорил, деревянно сидел в кресле и не выказывал ни малейшего интереса к теме разговора.

— Что же, — узнав все, сказала сестра Райко и встала. — Я вас поняла. Когда брат вернется, известите меня. Я оставлю вам наш нынешний адрес.

По тону, по обращению ее Лизель поняла, что Анна Хартманн испытывает к ней сложную смесь из презрения, неприятия и зависти — из-за того, что она, дочь покойного, ни на что не имеет прав в доме своего детства.

Зная, что Хартманны в безденежье (все, что было, отобрали в России), Лизель несколько раз отправляла им деньги, совсем немного, чтобы не чувствовать себя виноватой. Конверты с деньгами носил Дитер, что ему сильно не нравилось. Вернувшись после первого раза, он доложил, что у Хартманнов есть маленькая дочь Софи. Это осложняло дело — помогать деньгами было можно, но купить на них хлеба?

— Это лишнее, очень лишнее, — разозлился на размышления матери Дитер. — Достаточно, что ты посылаешь им отцовские деньги, которых нам едва хватает. А теперь хочешь отправлять им еду? Которую привожу я? И рискую собой? Нет, извините.

— В таком случае я попрошу Марию. Анна Хартманн — твоя тетя, а ее Софи — твоя кузина. Ты хочешь, чтобы они померли с голоду?

— Мы и так им заплатили!

— Не смей кричать на свою мать!

Он нехотя понизил голос:

— Пусть сами ездят за едой. Почему мы должны покупать все за свои деньги, возить это… а они только берут и берут! И спасибо от нее не услышишь! Считает, кажется, что ее обделяют. Зачем такая благотворительность, если за нее и спасибо тебе по-человечески не скажут?

— Спасибо, что война закончилась, — отвечала Лизель, и не слушая его толком. — Пусть так, как случилось… но Райко вернется, и снова все будет хорошо. Война закончилась — и мы не будем больше бороться за еду, как сейчас. Только бы он поскорее к нам вернулся…

Он не писал уже длительное время и в семье о нем много беспокоились.

Приехал Райко уже в январе, никого не известив заранее. Долгое отсутствие и нежелание писать объяснил вступлением в добровольческие отряды, которые подавляли коммунистические восстания против демократического правительства. В столице он оказался в составе этих, «белых», частей, домой зашел, как только смог, и принес с собой две сумки с хорошей едой.

— Не ждали? Не ждали! — весело говорил он на радостные восклицания жены. — Как знал, что получится неожиданность. Не хотел беспокоить… а вы и так все знаете. Кто это такой вырос? Юноша почти! Тринадцать вот-вот исполнится! Ну, молодой человек, как поживаете? А привез я вам много всего!..

Из сумок он стал вытаскивать настоящий хлеб, колбасу, банки с мясными консервами и даже бумажный сверток с яблочным, хрустящим на зубах сахаром мармеладом. Лизель вдруг расплакалась и отвернулась.

— Дитер, только не спеши, а то стошнит, — всхлипывая уже меньше, сказала она сыну и нарезала ему затем хлеб и колбасу.

Лишь получив бутерброды, забыв мгновенно о наказе, он проглотил их огромными кусками, даже не пытаясь прожевать и не чувствуя насыщения. Полчаса спустя его желудок взбунтовался, его рвало несколько раз, после чего, ослабевшего, его перенесли в спальню. Отец бережно уложил его на постель и гладил его волосы, и говорил, что достал своему мальчику коня, настоящего коня, на