небывшего. Не восстановление, но творчество»[250]. Идеал Святогора во многом достигается в эпоху четвертой промышленной революции, в «обществе художников», где непрерывное созидание – пусть и бриколажного характера становится основным процессом.

Однако все, что в космизме было энергической силой, активно направляющей к творчеству/сотворению Музея/братства, в метамодерне превращается в ровное меланхолически-эйфорическое равнодушие. Горячность космистских призывов, инспирирующих переустройство мира, переходит в метамодерную холодность, которая осознает (после постмодернизма) невозможность какого-либо переустройства. В этом смысле метамодерн – это «охлажденный» космизм.

Уже постмодерн отказался от идеи переустройства мира; метамодерн же добавляет в этот отказ немного – пусть и охлажденного – космистского устремления вверх. В космос. Уже не реальный космос Циолковского, а воображаемый (внутренний?) космос, предстающий как новая целостность.

Русский космизм сегодня перерастает в темную, но полную мерцающих объектов, метамодерную вселенную, «где можно увидеть светящиеся плазменные шары, ‹…› Гагарина, Хокинга, ‹…› утопического Фёдорова, деструктивного Штейнера, инородного Эйнштейна, Алису Селезнёву, чьи большие, но нелепые глазные яблоки перезревают в глазницах жены Сталкера… сумеречную Хари, чьё пограничное состояние скрыто и тяжко переходит в меланхолию Кирстен Данст, чья фамилия заставляет невольно – тыц, тыц, тыц, тыц…»[251].

русская пустота

Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают, и стремятся в душу, и вьются около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством. Что пророчит сей необьятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно обьемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль!..

Гоголь. Мертвые души, гл. 11.

послушай песенку

сухого колодца

виноватого уродца

про то как случилось

что бадья разбилась

верёвка порвалась

да и воды не оказалось

да и вовсе не было ни….

Егор Летов. Летели качели, текст песни

Я в своем познании настолько преисполнился, что я как будто бы уже сто триллионов миллиардов лет проживаю на триллионах и триллионах таких же планет, как эта Земля, мне этот мир абсолютно понятен, и я здесь ищу только одного – покоя, умиротворения и вот этой гармонии, от слияния с бесконечно вечным, от созерцания великого фрактального подобия и от вот этого замечательного всеединства существа, бесконечно вечного, куда ни посмотри, хоть вглубь – бесконечно малое, хоть ввысь – бесконечное большое, понимаешь?

Я как будто бы уже давно глубокий старец, бессмертный, ну или там уже почти бессмертный, который на этой планете от её самого зарождения, ещё когда только Солнце только-только сформировалось как звезда, и вот это газопылевое облако, вот, после взрыва, Солнца, когда оно вспыхнуло, как звезда, начало формировать вот эти концентраты, планеты, понимаешь, я на этой Земле уже как будто почти пять миллиардов лет живу и знаю её вдоль и поперёк этот весь мир. Так что я иду любоваться мирозданием, а ты идёшь преисполняться в гранях каких-то, вот и вся разница, понимаешь, ты не зришь это вечное бесконечное, оно тебе не нужно.

Серж Дур-Дачник, видео Идущий к реке[252]

Пустота, не становящаяся термином и не дорастающая до категории, а спорадически возникающая в текстах о русской философии или искусстве, а также в литературных текстах, позволяет все же обобщить эти случаи до понятия русской пустоты – слишком широкого и расползающегося, как горизонт русского поля, но слишком важного, чтобы не говорить о нем.

Рефлексия категории пустоты в массовой культуре XX века связана главным образом с восточной медитативной пустотой и дзен-буддизмом. Для музыки и вообще искусства США (а далее – и мира) рефлектором восточной пустоты стал Джон Кейдж (по выражению Умберто Эко «самый неожиданный учитель дзен»).

Русская пустота, однако, имеет свою специфику. Главное отличие русской пустоты от пустоты дзена в том, что она всегда переживается как эмоция, как тот самый метамодернистский длительный аффект – в противовес дзенской пустоте как отсутствию мыслей и эмоций, эмоциональному «нулю». Русская пустота может переживаться как русская тоска, а может – как русская широта и своего рода эйфория, но в любом случае само ее переживание становится поводом для эстетической рефлексии, и потому порождает множество художественных текстов.

На пустоту как «содержимое Пушкина» многократно указывает Абрам Терц (Андрей Синявский). В культовом тексте Прогулки с Пушкиным (1968) Терц показывает Пушкина как средоточие русской культуры, а пустоту – как основное и единственное его «содержание», таким образом помещая пустоту в центр русской культуры в целом. Формула «Пушкин – наше всё» легко превращается в «Пушкин – наше ничто», или даже «наше Ничто».

Пустота как следствие отсутствующего органа возникает в Носе Гоголя. Но более объемно выражается пустота в песнеподобном фрагменте Мертвых душ «Русь, чего ты хочешь от меня».

Для метафизического реалиста Юрия Мамлеева пустота и вовсе становится главным героем, причем тем, которым не может не завершиться фраза: «Здоровый детина все время жевал лук, испуганно-прибауточно глядя перед собой в пустоту»[253]; «Он точно прикалывал их к своему взгляду, хотя само его внутреннее существо проходило сквозь них, как сквозь сгущенную пустоту»[254]; «Проходя мимо столба, он вдруг ударил одиноко бродившего рядом пацана прямо в челюсть. Хотя удар был сильный и парень свалился в канаву, сделано это было с таким внутренним безразличием, точно Соннов ткнул пустоту»[255]. Как будто бы сам мир для Мамлеева завершается не Книгой, а пустотой.

В русской культуре пустота проступает и в рефлексии парадокса фигуры лежащего богатыря, шире – богатырского недеяния.