возрождают раннего Пастернака, и так же неудивительно, что, кончив «Шмидта», он берется за переработку тех самых «Поверх барьеров», к опыту которых ему пришлось вернуться.

Инерция рифмовки «Шмидта» держалась на слуху Пастернака еще несколько лет. Правда, опору точности — мужские рифмы — он тотчас возвращает к прежней устойчивости: как до «Шмидта» процент неточных мужских был 15–16 %, так и теперь, после 29-процентного взлета «Шмидта», он возвращается в конце «Спекторского» и во «Втором рождении» к тем же 15–16 %. Но опирающийся на них процент неточных женских становится выше: в дошмидтовских поэмах он был 49–50 %, в «Шмидте» 57 %, во второй половине «Спекторского» 58 % (а в первой было 50 %!) и только во «Втором рождении» — 43 %. И потребовалась пауза в несколько лет (занятых преимущественно работой над прозой), чтобы началось дальнейшее движение от неточной к точной рифме.

Качественный характер неточности также меняется от более заметного к менее заметному. Неточности в рифме бывают двух родов: пополнения и замены. Пополнение бывает, так сказать, на пустом месте, когда рифмуются нуль звука и согласный (поларшина — порошинок) и на непустом, когда рифмуются согласный с группой согласных (резвились — извилист). Ясно, что в первом случае неточность более резка, во втором — менее заметна. Точно так же и замена: в рифме едут — этот она заметнее, чем в рифме щедры — ветром. Не будем вдаваться в частности; скажем только, что в рифмах с пополнением в 1918–1922 годах на девять резких случаев приходится только один смягченный, а в 1935–1941 годах, наоборот, на два резких случая — восемь смягченных; в рифмах же с заменой в 1918–1922 годах на шесть резких случаев приходится четыре смягченных, а в 1935–1941 годах, наоборот, на два резких — восемь смягченных. И даже среди резких можно выделить разные степени резкости; не будем их перечислять, скажем только, что самые резкие замены, типа миг — затмил, встряхнись — стрихнин, настежь — мастер, лебединым — непобедимость, в 1918–1922 годах составляют еще одну треть всех редких замен, а во «Втором рождении» уже одну шестую: доля сверхрезкости сокращается вдвое.

Мы говорили о нарастании и убывании неточных рифм. Теперь можно обрисовать тот же процесс обратным образом — следя не за неточными, а за точными рифмами. К точным рифмам причислим здесь и йотированные типа привиденья — тени. Мы увидим такую последовательность. В 1913–1922 годах точные рифмы составляли 60 %; в «Высокой болезни» и первой половине «Спекторского» (1923–1925) — нарастание до 66–67 %. В «Девятьсот пятом годе», «Лейтенанте Шмидте» и второй половине «Спекторского» — спад, 48–56 %. «Второе рождение» (1930–1931) — возврат к точности, 68 %; 1935–1941 годы — 86 %; 1956–1959 годы — 100 % точных рифм. Таков один из маршрутов пути Пастернака к «неслыханной простоте».

P. S. В. С. Баевский прослеживает эволюцию стиха Пастернака (в лирике) по 10 критериям: 1) количество размеров, 2) количество неклассических размеров, 3–4) частота основных ритмов в 4-ст. ямбе, 5) частота пропусков ударения в трехсложных размерах, 6) частота синтаксических разрывов внутри стиха, 7–8) количество точных и приблизительных рифм, 9) количество строфических форм, 10) количество строф с немужским завершением. Особенно важны его наблюдения над синтаксисом Пастернака — это проблема, которой мы не касались. В результате граница «сложного» и «простого» Пастернака тоже проходит между 1929 и 1930 годами, но дополнительно выделяется ранний период, 1909–1913 (допечатные опыты и «Близнец в тучах»), тоже метрически «простой». Там же — обзор других периодизаций его творчества (по содержательным или биографическим признакам).

Сверка понимания 1

Свистки милиционеров, определение творчества, наша гроза, как усыпительна жизнь!

Текст дается по изданию: Гаспаров М. Л., Подгаецкая И. Ю. «Сестра моя — жизнь» Бориса Пастернака. Сверка понимания / Сост. К. М. Поливанов. М.: РГГУ, 2008. С. 9–72. Часть 1 впервые опубликована: Гаспаров М. Л., Подгаецкая И. Ю. Четыре стихотворения из «Сестры моей — жизни»: сверка понимания // Poetry and Revolution: Boris Pasternak’s «Му Sister — Life». (Stanford Slavic Studies, 21). Stanford, 1999. Р. 150–166.

Десять лет назад вышла книга, заслуживающая гораздо большего внимания, чем то, которое ей досталось: О’Connor Katherine T. Boris Pasternak’s «Му Sister — Life»: The Illusion of Narrative. Ann Arbor: Ardis, 1988. Конечно, специалисты по Пастернаку знают и ценят ее, но не продолжают ее жанра. Жанр этот редкий — аналитический парафраз, т. е. обоснованный ответ на простейший вопрос: «о чем, собственно, говорится в этом стихотворении?» В конечном счете такой «пересказ своими словами» (особенно — переводными) — это экзамен на понимание стихотворения: воспринять можно даже то, чего не можешь пересказать, но понять — только то, что можешь пересказать. В старых учебных изданиях латинских классиков in usum Delphini страница печаталась в три этажа: вверху текст автора, в середине interpretatio, т. е. очень близкий к тексту пересказ (синонимия, раскрытие метафор и эллипсов, упрощение синтаксиса), внизу примечания к отдельным словам и выражениям. Когда издают писателей новейшего времени, даже самых трудных и герметичных, то такие interpretationes отсутствуют: как бы предполагается, что каждый читатель сам может сказать «про что — про это?», хотя всякому ясно, что это не так. Исключения есть: есть монографии, о чем, собственно, говорится и в «La jeune Parque», и в «Finnegan’s Wake». Но русской литературе не везло: книга О’Коннор — единственная в этом роде.

Почему пишущие о поэзии избегают такого жанра — психологически объяснимо. В таком парафразе исчезают все те образные, словесные, звуковые оттенки, которые для нас делают поэзию поэзией, — остаются только предметы и мысли. Но именно для того, чтобы отделить в тексте поэтическую структуру от допоэтического субстрата («украшение» от «предмета», сказал бы честный ритор), всякий исследователь неминуемо вынужден производить в уме эту операцию. Он даже не может сказать, что «пламень сердца» — это метафора плюс метонимия, если предварительно не сделал в уме перевода с поэтического языка на прозаический: «пламень сердца = любовь». Чем нетрадиционнее поэзия, тем больше требует исследовательская честность открыто поделиться с читателем этой черновой работой своего ума. Книга О’ Коннор — образец такой честности.

Главным предметом интереса исследовательницы была тематическая композиция «Сестры моей — жизни», «the illusion of narrative»; в этом ее книга скрещивается с другой, почти одновременной: Meyer Angelika. «Sestra moja — zhizn’» von Boris Pasternak: Analyse und Interpretation. (Slavistische Beiträge. Bd. 207). München: O. Sagner, 1987. Но гораздо важнее кажутся нам предложенные О’Коннор последовательные разборы всех 50 стихотворений «Сестры моей — жизни» (СМЖ) по отдельности. Любопытно, что у исследователей Мандельштама монографический анализ отдельных стихотворений давно стал излюбленным жанром; у исследователей же Пастернака — нет, они предпочитают