об этом. Как же так, говорила она? Разве человек, у которого каждый день в петлице свежий цветок, может быть военным преступником?

А вот Ингеборг, наоборот, смешили вещи зачастую более абстрактные. Иногда она смеялась над влажными узорами, что проступали на стенах мансарды. На гипсе и штукатурке видела длинные вереницы грузовиков, выезжающих из чего-то вроде туннеля, который она называла — почему-то — туннелем времени. Еще она смеялась над тараканами, которые время от времени наносили им визиты. Или над птицами, которые созерцали Кельн с высоты почерневших фигурных крыш самых высоких зданий. Иногда она даже смеялась над собственной болезнью — безымянной (вот над этим она смеялась больше всего), ведь два врача, к которым Ингеборг ходила (один — клиент бара, где работал Райтер, а другой — седой старичок с белой бородой и энергичным и театральным голосом, которому Ханс платил за визиты бутылками виски, по одной за визит, и который, как говорил Райтер, наверняка был военным преступником), не сумели поставить точный диагноз, ограничившись туманными речами о чем-то среднем между неврозом и воспалительным процессом в легких.

А в остальном они долгие часы проводили вместе, иногда разговаривая на самые неожиданные темы, а иногда Райтер садился за стол и писал в тетради с выцветшей обложкой свой первый роман, а Ингеборг, растянувшись на постели, читала. Убирался в доме обычно Райтер, и он же ходил за покупками, а она готовила — и у нее это вполне сносно получалось. Застольные беседы проходили настолько странно, что временами превращались в длинные монологи или исповеди.

Говорили они о книгах, о поэзии (Ингеборг спрашивала Райтера, почему он не пишет стихи, а тот отвечал, что вся поэзия, в любой из своих форм, содержится или может содержаться в одном романе), о сексе (они испробовали все способы заниматься любовью, ну, или думали так, и теперь рассуждали теоретически о новых способах, но находили только смерть) и о смерти. Когда старушка показывалась (обычно это случалось, когда они заканчивали есть и разговор постепенно угасал), Райтер с видом важного прусского господина закуривал, а Ингеборг коротким ножом с деревянной рукоятью очищала яблоко.

А еще они постепенно говорили все тише, переходя в конце на шепот. Однажды Ингеборг спросила, случалось ли ему убивать. Подумав, Райтер ответил, что да. В течение нескольких секунд, что продлились дольше, чем следовало, Ингеборг пристально смотрела на него: тонкие губы, дым, что поднимался ото рта к скулам, голубые глаза, светлые, не слишком чистые и, наверное, нуждающиеся в стрижке волосы, уши крестьянского подростка и нос, который, в отличие от ушей, был длинным и благородным, лоб, по которому, казалось, ползет паук. За несколько секунд до этого она могла бы предположить, что Райтер кого-то — неизвестно кого — убил во время войны, но, посмотрев ему в глаза, она поняла: он имеет в виду нечто другое. Она спросила, кого он убил.

— Немца, — ответил Райтер.

Разум Ингеборг, склонный выдавать затейливые фантазии и всегда готовый к диковатым умозаключениям, тут же подсказал ей имя жертвы: Хуго Хальдер, некогда живший в их берлинском доме. Она спросила, так ли это, а Райтер рассмеялся. Нет, нет, Хуго Хальдер был моим другом. Потом они надолго замолчали, а остатки еды на столе, казалось, замерзли. В конце концов Ингеборг спросила, раскаивается ли он, и Райтер только отмахнулся, причем непонятно было, что он имеет в виду. Потом сказал:

— Нет.

И после долгой паузы добавил: временами да, временами нет.

— Ты его знал? — прошептала Ингеборг.

— Кого? — спросил Райтер так, словно его разбудили.

— Человека, которого ты убил.

— Да, — ответил Райтер, — я его знал, он спал рядом со мной, много ночей подряд и беспрерывно разговаривал.

— Это была женщина? — шепнула Ингеборг.

— Нет, не женщина, — сказал Райтер и рассмеялся, — мужчина.

Ингеборг тоже засмеялась. Потом начала рассказывать, что некоторые женщины испытывают влечение к убийцам женщин. Посмотри, как восхищаются убийцами женщин шлюхи и женщины, на все готовые ради любви. Райтер же считал, что это просто истерички. А вот для Ингеборг эти женщины, которых она, как призналась, знавала, были лишь игроками, более или менее такими же, как игроки в карты, которые обычно кончают с собой на рассвете, или завсегдатаи ипподромов, которые тоже кончают с собой в дешевых пансионах или гостиницах, затерянных в переулках, куда заглядывают лишь гангстеры да китайцы.

— Иногда, — сказала Ингеборг, — когда мы занимаемся любовью и ты меня берешь за шею, я тоже задумывалась, не убийца ли ты женщин.

— Я никогда не убивал женщин, — сказал Райтер. — Мне это даже в голову не приходило.

Но том разговор и окончился, но через неделю тема всплыла снова.

Райтер сказал, что, возможно, американская и также немецкая полиция его ищут, или что его имя фигурирует в списке подозрительных лиц. Мужик, которого он прикончил, звался Саммером, и был он убийцей евреев. Тогда ты не совершил никакого преступления, хотела сказать Ингеборг, но Райтер не позволил.

— Все это случилось в лагере для военнопленных, — объяснил он. — Уж не знаю, за кого там этот Саммер меня принял, но он только и делал, что рассказывал. Нервничал — его же должна была допросить американская полиция. Поэтому сменил имя. И стал зваться Целлером. Но я не думаю, что американская полиция охотилась за Саммером. Или за Целлером. Для американцев Целлер и Саммер были двумя немецкими гражданами с безупречной репутацией. Они охотились за военными преступниками калибром побольше: за людьми из лагерей смерти, офицерами СС, высокими партийными чинами. А Саммер — он ведь был обычным чиновником. Меня допрашивали. Спросили, что мне о нем известно, не было ли у него врагов среди других военнопленных. А я ответил, что ничего не знаю, что Саммер только и говорил, что о своем сыне — тот погиб под Курском, — и о недомоганиях своей жены. Они осмотрели мои руки. Еще они были молодыми, и у них не было времени на все эти расспросы в лагере для военнопленных. Но, похоже, мне не очень-то удалось их убедить. Они записали мое имя и потом снова допросили. Спрашивали, был ли я членом национал-социалистической партии, знаком ли с нацистами, чем занималась моя семья и где мы жили. Я попытался отвечать честно и дал исчерпывающие ответы. Попросил их помочь найти родителей. Потом лагерь стал пустеть, правда, туда привозили новых постояльцев. А я так и оставался в лагере. Один товарищ сказал мне, что охрана тут чисто номинальная. Черным солдатам плевать, мы их особо не заботим. Однажды утром, когда одни пленные выходили, а другие входили, я замешался в толпу и без проблем вышел.

Некоторое время я бродил по разным городам. Побывал в Кобленце. Работал в шахтах, которые снова