открыли. Голодал. Мне казалось, что призрак Саммера приклеился к моей тени. Подумывал я и том, чтобы тоже сменить имя. В конце концов пришел в Кельн и подумал: ну что нового, чего я еще не видел, может со мной случиться? Хватит таскать за собой вонючую тень Саммера. Однажды меня задержали. Случилось это после потасовки в баре. Приехали полицейские и нас забрали в отделение. Они сверились со своими досье, но не нашли моего имени и отпустили.

Тогда-то я и познакомился со старухой, которая продавала в баре сигареты и цветы. Я время от времени покупал у нее сигаретку-другую и всегда пускал в бар. Старуха сказала, что во время войны была гадалкой. Однажды вечером она попросила меня проводить ее до дому. Жила она на Регинаштрассе, в большой, но очень захламленной — пройти невозможно — квартире. Одна из комнат походила на склад в магазине одежды. Сейчас я расскажу почему. Когда мы пришли, она налила нам водки, села за стол и вытащила карты. Я тебе погадаю, сказала она. В коробках я нашел много книг. Помню, взял там полное собрание сочинений Новалиса и «Юдифь» Фридриха Геббеля, а пока листал книги, старуха сказала, что я типа убил человека и все такое. В общем, то же самое.

— Я же был солдатом, — сказал я.

— На войне тебя несколько раз едва не убили — так тут написано, но ты никого не убил, и это твоя заслуга, — сообщила старуха.

Неужели по мне это так заметно, подумал я. Неужели сразу видно, что я убийца? Естественно, я себя убийцей не чувствовал.

— Сменил бы ты имя, — сказала старуха. — Сделай, как я говорю. Я гадала высоким чинам в СС и знаю, что говорю. Не совершай глупость, какую обычно пишут в английских детективах.

— Ты о чем?

— Об английских детективах, — ответила старуха. — Об английских детективах, которым сначала подражали американские авторы, а потом французские, немецкие и швейцарские.

— И что это за глупость? — спросил я.

— Догма, — сказала она. — Они все пишут одно и то же: убийца всегда возвращается на место преступления.

Я рассмеялся.

— А ты не смейся, — заметила старуха, — ты меня слушай, я — одна из немногих, кому ты здесь, в Кельне, не безразличен.

Я перестал смеяться. И сказал, что хочу купить «Юдифь» и собрание сочинений Новалиса.

— Можешь забрать их бесплатно. Будешь приходить ко мне — забирай каждый раз по две книги, — сказала она, — но сейчас задумайся о кое-чем более важном, чем литература. Тебе надо сменить имя. Нужно, чтобы ты никогда больше не возвращался на место преступления. Тебе нужно оборвать цепь. Ты меня понимаешь?

— Ну так, немного, — ответил я, хотя на самом деле понял лишь про книги, которые можно забрать, и немало обрадовался.

Потом старуха сказала, что моя мать жива, и каждую ночь думает обо мне, что моя сестра жива и что каждое утро, каждый вечер и каждую ночь она думает обо мне и моих широченных шагах, шагах гиганта, и шаги эти гуляют эхом под черепом моей сестры. Об отце она не сообщила ничего.

Затем стало светать, и старуха сказала:

— Я слышу соловья.

А потом попросила пойти с ней в комнату, полную одежды, ни дать ни взять лавка старьевщика, и она долго копалась в куче одежды и потом вернулась, довольная, с курткой черной кожи и сказала:

— Эта куртка — для тебя, она ждала тебя все это время, с тех пор, как умер ее прежний хозяин.

Я взял куртку и примерил — и действительно, она пришлась мне совершенно впору.

Потом Райтер спрашивал старуху, кто был прежним хозяином этой куртки, но тут ее ответы становились противоречивыми и туманными.

Однажды она сказала, что куртка принадлежала сотруднику гестапо, а потом сказала, что ее жениху, коммунисту, погибшему в концлагере, и однажды даже сообщила, что прежним хозяином куртки был английский шпион, первый (и единственный) английский шпион, сброшенный в окрестностях Кельна на парашюте в 1941 году с заданием прощупать почву для организации восстания кельнских жителей; естественно, подобное предложение показалось гражданам Кельна совершеннейшей дичью: на тот момент им, а также гражданам всей Европы казалось, что Англии конец; и хотя тот шпион, как сказала старуха, был не англичанином, а шотландцем, никто его слова не воспринял всерьез, плюс ко всему некоторые имели возможность наблюдать, как он пьет (пил он как не в себя, хотя держался после этого замечательно: да, у него мутнели глаза, и он искоса посматривал на женские ноги, но язык у него практически не заплетался, и держался шотландец с эдакой холодной элегантностью, которую честные граждане-антифашисты Кельна посчитали характерной чертой человека смелого и даже отчаянного и оттого еще более привлекательного), — одним словом, в 1941 году у него ничего не выгорело.

Этого английского шпиона старуха гадалка видела, как она рассказала Райтеру, всего два раза. В первый раз поселила у себя и погадала ему на картах. В тот раз удача была на его стороне. Во второй и последний раз она снабдила его одеждой и документами, поскольку англичанин (или шотландец) возвращался в Англию. Тогда-то он и избавился от своей кожаной куртки. А временами, тем не менее, старуха и слышать не хотела ни о каком шпионе. Все это сны, говорила она, мечтания, бесплотные химеры, призраки, являющиеся отчаявшейся старухе. И тогда она снова утверждала, что кожаная куртка принадлежала агенту гестапо, которому поручили находить и убивать дезертиров — те в конце сорок четвертого и в начале сорок пятого представляли существенную силу (если так можно выразиться) в благородном городе Кельне.

Затем здоровье Ингеборг ухудшилось, и английский врач сказал, что девушка, эта милая и красивая девушка, проживет от силы два или три месяца, а потом посмотрел на Райтера, а тот, не произнеся ни слова, расплакался; на самом же деле доктор смотрел не на Райтера, нет, английский врач сидел и разглядывал опытным взглядом скорняка или кожевника замечательную черную кожаную куртку и наконец (а Райтер все еще плакал) спросил, где тот ее купил; где я купил что? — ах, куртку, да, в Берлине, соврал Райтер, еще до войны, в магазине под названием «Хан&Ферстер», и тогда врач сказал ему, что «Хан&Ферстер» или их наследники, возможно, вдохновлялись кожаными куртками фирмы «Мейсон&Купер», производившей одежду из кожи в Манчестере, а еще у них был филиал в Лондоне, и в 1938 году поступили в продажу куртки, точно такие же, как на Райтере: с такими же рукавами и воротником и таким же количеством пуговиц, на что Райтер в ответ просто пожал плечами, вытирая рукавом слезы, что бежали у него по щекам, и тогда врач, глубоко тронутый, подошел к нему и положил руку на плечо и