сказал, что у него есть такая же кожаная куртка, прямо как у Райтера, только ее произвели «Мейсон&Купер», а не «Хан&Ферстер», хотя на ощупь, а Райтер мог поверить ему на слово, ибо то было слово знатока, человека, посвятившего много времени коллекционированию курток из черной кожи, обе были идентичны, обе явным образом принадлежали одной и той же партии кожи, что «Мейсон&Купер» использовали в 1938 году для пошива этих курток, которые были настоящими шедеврами и как шедевры — штучным товаром, потому что, хотя торговый дом «Мейсон & Купер» продолжал существовать во время войны, насколько знал врач, господин Мейсон погиб при бомбардировке, но не от удара бомбы, тут же поправился доктор, а из-за слабого сердца: оно не выдержало пробежки в бомбоубежище, или не смогло выдержать страшного свиста, взрывов и грохота рушащихся зданий, или не смогло выдержать завывания сирен, одним словом, тут ничего непонятно, но ясно одно: у господина Мейсона случился сердечный приступ, и с того времени для торгового дома «Мейсон & Купер» настали нелегкие времена: у них падала не производительность, а качество, хотя, конечно, «качество» тут не слишком подходящее слово, это некоторое преувеличение с его стороны, он просто пурист, сказал врач: качество продукции дома «Мейсон&Купер» оставалось непревзойденным, но все дело было в деталях, в некоем настрое, если так позволено выразиться, новых моделей кожаных курток, в чем-то неуловимом, что делало каждую кожаную куртку произведением ручной работы, неким художественным событием, что шло в ногу с историей и в то же время шло ей в противоход, не знаю, поймете ли вы меня, сказал врач, и Райтер тогда снял куртку и положил ему на руки: мол, разглядывайте ее, сколько нужно, сказал он, сидя на одном из двух стульев, что стояли в приемной, и Ханс все еще плакал, а врач так и остался стоять с кожаной курткой в руках и только тогда, похоже, проснулся от навеянного кожаными куртками сна, и смог сформулировать некую утешительную фразу или по крайней мере попытался ее сочинить, зная, тем не менее, что Райтер безутешен, и потом он накинул ему куртку на плечи, и снова подумал: вот эта куртка, куртка барного вышибалы из проститутского района Кельна, она же такая, как у меня, и он даже на минутку допустил, что она действительно его, только чуть более поношенная, словно бы его кожаная куртка вышла из шкафа в лондонской квартире и пересекла Ла-Манш и север Франции с единственной целью — снова увидеть своего хозяина, английского военврача, ведущего предосудительный и распущенный образ жизни, врача, что помогал бесплатно неимущим — если, конечно, эти неимущие были ему друзьями или, по крайней мере, друзьями друзей, — и доктор даже на мгновение допустил, что этот молодой человек, рыдающий сейчас, ему соврал и что на самом деле он не купил куртку в магазине «Хан & Ферстер», а эта самая вещь из черной кожи была настоящей курткой из коллекции «Мейсон & Купер» и была приобретена в Лондоне, в магазине торгового дома «Мейсон & Купер»; однако, так или иначе, сказал себе врач, помогая безутешному Райтеру надеть куртку (столь знакомую на ощупь, такую прекрасную, такую привычную), жизнь — это большей своей частью тайна, которую никогда не узнать.

В эти три последующих месяца Райтер устроил все так, чтобы проводить бо`льшую часть времени вместе с Ингеборг. Доставал фрукты и овощи на черном рынке. Доставал книги. Готовил и убирался в мансарде, где они вместе жили. Читал книги по медицине, пытаясь найти средство вылечить девушку. Однажды утром в мансарде объявились две сестры и мать Ингеборг. Мать была немногословна и вела себя исключительно корректно, а вот сестры — одной было восемнадцать, а другой — шестнадцать — думали только о прогулках по самым интересным местам города. Однажды Райтер им сказал, что самое интересное место в Кельне — его мансарда, но сестры Ингеборг лишь рассмеялись. Райтер, который смеялся только тогда, когда Ингеборг находилась рядом, рассмеялся тоже. Однажды вечером он отвел их к себе на работу. Хильда (восемнадцатилетняя сестра) смотрела на роящихся в баре шлюх свысока, однако в тот же вечер ушла с двумя молодыми американскими лейтенантами и вернулась только поздним утром следующего дня; мать ее била тревогу и обвиняла Райтера — ты, мол, сводник.

С другой стороны, болезнь обострила либидо Ингеборг, но мансарда была маленькой, все спали в одной комнате, и Райтер, возвращавшийся с работы в пять или шесть утра, очень стеснялся, когда Ингеборг требовала, чтобы они занялись любовью. Когда он пытался объяснить, что мать непременно их услышит, она же не глухая, Ингеборг сердилась и говорила, что Райтер ее больше не хочет. Однажды вечером младшая сестра, Грета (та, которой было шестнадцать) увела Райтера прогуляться по разрушенным близлежащим кварталам и сказала, что сестру ее в Берлине осматривали несколько психиатров и неврологов, и все подтвердили диагноз: Ингеборг безумна.

Райтер оглядел ее: она походила на Ингеборг, но была полнее и выше. На самом деле Грета была такая высокая и мускулистая, что походила на метательницу копья.

— Наш отец был нацистом, — сказала сестра, — и Ингеборг тоже: в то время она тоже была нацисткой. Состояла в гитлерюгенде.

— Так что же, ты говоришь, она безумна?

— Да по ней смирительная рубашка плачет.

Через некоторое время Хильда сказала Райтеру, что Грета в него, похоже, влюбилась.

— Так что же, ты говоришь, Грета в меня влюблена?

— До безумия, — ответила Хильда, закатив глаза.

— Как интересно, — пробормотал Райтер.

Однажды на рассвете, прокравшись тихонечко в дом, чтобы не разбудить четырех женщин, что там спали, Райтер залез в постель и приник к горячему телу Ингеборг — и тут же понял, что у той температура; глаза его наполнились слезами и он почувствовал головокружение, но такое неспешное, что ощущение оказалось даже приятным.

Затем он заметил, что рука Ингеборг взялась за член и принялась ласкать его, а он своей рукой поднял ее рубашку до пояса и нашел ее клитор и стал, в свою очередь, ласкать ее, думая при этом о других вещах: о своем романе, который продвигался вперед, о морях Пруссии и реках России и о добродушных чудовищах, обитавших в морских глубинах у берегов Крыма, пока не почувствовал рядом со своей рукой руку Ингеборг, как она ввела два его пальца в вагину, а потом смазала этими пальцами анус и попросила, нет, приказала, чтобы он проник в нее, чтобы занялся с ней анальным сексом прямо сейчас, не откладывая ни секунды, и Райтер сделал это моментально и не думая о последствиях — а он прекрасно знал, как реагирует Ингеборг на анальный секс, — но той ночью он был безволен