Кюллинан понял, что не стоит ждать обретения общих взглядов от католической Ирландии и католической Испании, и он сомневался, что когда-нибудь таковые появятся у мусульманской Турции и мусульманской Сирии. Потому что религия была отнюдь не таким надежным основанием, на котором можно было строить нацию или сообщество наций, и он предвидел, что в отдаленном будущем именно панарабизм, а не религия объединит такие подлинно арабские страны, как Сирия, Ирак и Аравия, а окружающие их неарабские государства пойдут дальше своим историческим путем: на западе мусульманский Египет попытается занять лидирующее положение среди народов Африки, а к северу мусульманская Турция воспримет проблемы Европы. Решающим фактором станет национализм, а не религия, и он часто размышлял, достаточно ли мудро поступает новое государство – Израиль, – объявив о своей глубокой преданности одной вере, какой бы она ни была древней и укорененной на этой земле. Его удивляло влияние религиозных партий в правительстве, место религии в школах и тот факт, что Израиль, так же как и старая Турция, передал рассмотрение гражданских дел, таких, как брак и наследование, в религиозные суды, где с евреями разбирались раввины, с католиками – священники и с протестантами – пасторы. Как хороший христианин, он не мог не прийти к выводу: такой была Византия шестнадцать веков назад. Почему же новое государство по своей воле настаивает на повторении тех же ошибок? Он чувствовал, что в один прекрасный день ему придется обо всем этом расспрашивать Элиава, потому что евреи явно считали, что их религии присущи некоторые особенности, которые уберегут их от ошибок других религий.

* * *

Шмуэлю Хакохену была нужна земля. Больше, чем кто-либо в Палестине, этот настойчивый и работящий еврей из России должен был обрести землю. И по мере того как подходил к концу день этого жаркого лета, он волновался все больше, потому что тот же курьер, который доставил каймакаму Табари депешу из Акки, шепнул Хакохену, что два дня назад в порт прибыл первый корабль с евреями из Европы. Завтра они двинутся в сторону Тиберии, и, если тут не будет ждущей их земли, для Хакохена это станет катастрофой.

Когда четыре года назад он впервые прибыл в Тиберию, ему казалось, что купить землю для еврейского поселения будет проще простого, но шли месяцы и годы мучительных переговоров, полные взяток и неразберихи, и в 1880 году Хакохен был так же далеко от приобретения этих акров, как и в 1876 году. Например, прошло два полных года, как он отослал свою последнюю петицию в Истанбул. Что это за правительство, которое два года не может принять такое простое решение?

И к шести часам этого невыносимо жаркого дня Шмуэль сидел в своей жалкой комнате, размышляя, что делать. Его хижина стояла на границе между кварталами ашкенази и сефардов, и даже в самые худшие времена в России у него не было такого убогого жилища, потому что в России в комнатах был хотя бы пол и – если он работал не жалея себя – свободное место для клопов; но здесь, в этой безнадежно грязной Тиберии, не было ничего, кроме стариков, изучающих Талмуд, женщин, которые бессмысленно, как животные, влачили свое существование, и детей, на которых год за годом никто не обращал внимания. Это было какое-то чудовищное извращение образа жизни, который евреи должны были вести на своей родине, и Шмуэль Хакохен в душе не мог смириться с этим.

Его обволакивала удушливая жара, и он застонал. Никуда не деться – сейчас ему снова идти к каймакаму и умолять его отдать землю для приезжающих евреев, но, когда перед ним предстал облик каймакама, он покачал головой: «Я вообще не могу понять его». По российским стандартам Табари был продажен выше всякой меры, и Шмуэль понимал, что он хочет выжать из евреев все до последнего пиастра. Кроме того, он не сомневался, что Табари ссылался на мутасарифа в Акке и вали в Бейруте как на подлинные причины задержек, чтобы раз за разом получать бакшиш, но Хакохен категорически не мог понять полного отсутствия моральных устоев в поступках этого человека.

Шмуэль был готов признать, что у каймакама Табари доброе сердце; в противном случае он бы натравливал арабов на евреев, а христиан на тех и других, разделяя разные общины, как это делал русский правитель, но Табари отказывался так себя вести. Каждую религиозную группу, каждую общину он обирал в равной мере, сохраняя таким образом какой-никакой мир, а после пережитого Хакохеном в России он понимал, что его стоит ценить. На своей родине Хакохен имел дело с людьми, которые были или плохими, или хорошими по своей сути, и он знал, как себя с ними вести. Но отношения с каймакамом Табари были более сложными, потому что этот человек никогда не мог прямо и откровенно сказать, что надо сделать. Даже когда Хакохен покупал его немалым количеством фунтов, это ничего не решало, потому что другой человек, который вручал чуть больше фунтов, мог перекупить его. Купить землю через такого человека было настолько утомительным делом, что доводило до отчаяния, и Шмуэль Хакохен уже дошел до этого предела.

В своей грязной душной комнате, которой побрезговали бы даже овца или козел, этот невысокий жилистый еврей надел свою западную одежду, вбил ноги в жаркие кожаные туфли и приготовился в очередной раз вступить в схватку с увертливым улыбающимся каймакамом. Но сегодня все сложится по-другому. Он решил получить землю. И он получит землю, за которую заплатил, или…

Он не закончил предложение, потому что даже в своем возбужденном состоянии понимал, что у него нет оружия, которым мог бы пригрозить добродушному чиновнику. Еврей не мог обратиться с протестом в Акку или Бейрут. Он должен иметь дело только с каймакамом Табари. Еврей не может, подобно французу, обратиться к своему послу за помощью – потому что у еврея нет посла. Единственное, что Шмуэль Хакохен мог делать, – это платить Табари очередной бакшиш, а потом еще и еще.

И поэтому в этот свой последний отчаянный день Хакохен опустился на колени в пыль у изголовья своего матраца и, порывшись меж камней, вытащил из-под них бумажник с последними деньгами. У него еще оставалось около тысячи английских фунтов, последние из тех денег, что он привез из России, и они должны были завершить сделку. Он отряхнул брюки и направился к дверям, но, остановившись, погрузился в долгое раздумье, после чего неохотно вернулся к изголовью кровати и, разрыв земляной пол, наконец извлек красивую блестящую золотую монету. Он с любовью и сожалением посмотрел на нее, решив, что в этот судный день и ее придется пустить в ход.

Он нашел эту древность в одном из своих изыскательских путешествий вдоль южных отрогов Бар-Табарии, когда остановился покопаться в земле, дабы посмотреть, насколько она плодородна. Когда он добрался до темного богатого слоя, способного давать прекрасные урожаи, если его правильно обрабатывать, он взял палку и продолжил копать, словно земля уже была его, – и вот тут-то он и нашел эту древнюю монету, покрытую арабской вязью. «Она ждала меня», – сказал он себе.

Шмуэль собирался пустить эту счастливую монету на покупку собственного дома в новом поселении, и он сопротивлялся любому искушению потратить ее как-то иначе, но теперь у него не было выхода. Он должен получить землю для своих евреев, и если эта золотая монета способна помочь ему, то ее надо пустить в ход.