На этом этапе свой карьеры, когда у него уже было трое детей, Табари вымогательством, хищениями и взятками смог собрать всего двести талеров. И теперь, когда появилась возможность купить новое назначение, он, выслушав это тайное предложение, столкнулся со сложной проблемой, но шурин не хотел слушать никаких возражений.

– Так или иначе, любым путем держись за это место каймакама, – советовал он, – потому что там ты сможешь вершить великие дела! – Так Табари в первый раз услышал одного из этих молодых идеалистов, объяснившего, какой может стать Турецкая империя. – Фарадж! Когда ты вернешься в Табарию, то сможешь открыть там школу. Может, больницу. У нас есть планы военной службы, на которой, кроме всего прочего, крестьян будут учить читать и писать.

Они беседовали много часов, и в конце Табари сказал:

– Я как-нибудь найду деньги.

Они обменялись рукопожатиями – не как заговорщики, а как два человека, турок и араб, которые стремились к реформам, дабы преобразовать их усталую старую империю.

Двинувшись в путь на юг к Мекке, Табари не знал, что люди султана в поисках нового поколения чиновников, которым можно было бы доверить защиту старого порядка, продвинули его по службе, дабы посмотреть, можно ли в сложной ситуации положиться на способности араба без всяких средств. Они в этом убедились. Не прошло и месяца, как Фарадж Табари привел в действие сложный план, который позволил ему менее чем за год похитить дважды по четыреста талеров Марии-Терезии – и все у обнищавших арабов, которые не смели протестовать. Но было бы неправильно описывать его действия как элементарное хищение; в те застойные годы Турецкая империя руководствовалась принципом, что каждый правительственный чиновник должен тем или иным способом ежегодно собирать со стороны сумму вчетверо больше его официального жалованья; одна часть шла как благодарность за то место, что он уже имел, другая – в уплату за следующее место, еще одна – дабы помочь своему начальнику платить за его место, а последняя – на черный день. Любой турецкий чиновник, который не знал, как, не поднимая скандала, вымогать, лгать, выжимать, шантажировать и жульничать, считался непригодным для работы по управлению империей, и Фарадж Табари был полон готовности доказать, что он один из лучших, которых за последние годы посылали в Аравию.

Он начал с того, что, добравшись от Мекки до Джидды, откуда мусульманские паломники начинали свой путь к святым местам ислама, уже через несколько дней создал систему, которая позволила выдаивать из каждого паломника дополнительный налог. Всем судам, швартовавшимся в гавани Акки, неожиданно приходилось платить портовые сборы, а если они пытались протестовать, у них возникали дополнительные трудности, избавиться от которых можно было только уплатой дополнительного бакшиша. Затем энергичный молодой араб заставил все караваны, приходящие в Мекку, платить налог за свои масла и финики, а продажа участков земли придерживалась, пока за нее не выплачивали подношение, в какой бы форме оно ни выражалось.

Во всех операциях Табари обращало на себя внимание, что проводились они легко и даже учтиво. Каждому подчиненному, который собирал для него бакшиш, позволялось оставлять часть его для себя, но начальство наверху неожиданно обнаруживало, что получает дополнительные суммы. Действуя так, словно он уже много лет был главой правительства, Табари добился всеобщего уважения, со многими поддерживал дружбу и убедительно доказал, что достоин самых высоких постов в империи.

Когда были собраны шестьсот талеров Марии-Терезии, он лично доставил их в Истанбул и передал чиновнику, ведавшему назначением каймакамов, а оставшиеся памятные недели потратил на посещение своей школы и укрепление дружеских связей с теми, от кого на годы вперед зависели его успехи. Его зять, который пронырливостью добился Хорошего положения, часто встречался с ним в кафе на набережной Босфора и рассказывал, как успешно идут дела у молодого поколения.

– Мы заняли ключевые позиции в каждом департаменте, – с энтузиазмом сообщал реформатор. – И когда ты вернешься в Табарию, тебе будет чем там заняться.

В течение первых недель в Истанбуле Табари был почти убежден, что молодые люди близки к провозглашению новой конституции, и его неудержимо тянуло к ним, но на четвертой неделе за ним прислали карету, которая и переправила его через Босфор в блистательный дворец Долма-Багчех-Палас на аудиенцию к султану, и он убедился, что Абдул Гамид, которого считали величайшим правителем современной Турции, – умный, проницательный человек, жестокий в своих решениях и решительно не желающий, чтобы страна снова понесла урон из-за конституционных реформ. Табари оказался одним из нескольких свежеиспеченных каймакамов, которых султан принимал в этот день, и в ходе разговора группа перешла в затемненную комнату дворца, где Абдул Гамид сказал:

– В старые времена, если один из наших каймакамов предавал свое начальство, его приглашали сюда на консультацию и, пока он ждал… – Абдул Гамид хихикнул, и в наступившей тишине в темную комнату скользнул огромный черный евнух и схватил Табари за горло. У остальных правителей перехватило дыхание, а Табари почувствовал, как пальцы раба сжимаются у него на кадыке. Негр опустил руки, и все нервно рассмеялись. Абдул Гамид добавил: – От предателя не оставалось и следа. Его душили и бросали в Босфор. Конечно, сейчас мы больше не прибегаем к таким наказаниям.

Проинструктированный таким образом, как править империей, Фарадж ибн Ахмед Табари, самый удачливый представитель семьи Ура, вернулся править своим родным городом Табарией. Он не позволял себе никаких споров, исправно посещал самые отдаленные районы своих владений и регулярно платил бакшиш мутасарифу в Акке и вали в Бейруте. И более того. В результате неустанного давления, которое он оказывал на всех, кто вел с ним дела, Фарадж имел возможность откладывать сумму, которая пойдет на покупку новой должности. Она должна быть настолько значительной, чтобы он мог наворовать столько, дабы потом спокойно уйти в отставку. Он планировал, что, когда придет это время, он вернется в Табарию и купит для себя часть города.

Потому что он любил это незатейливое маленькое поселение, в котором вырос. Даже служа в далеких местах, он помнил снежные пики гор к северу, огни Цфата, мерцающие на склонах холмов, и красоту озера. Правление его в Табарии было ниже всякой критики, но если судить по стандартам таких мест, как, скажем, от Индии до Марокко, то он старался, чтобы его люди чувствовали себя счастливыми. Он ни на кого не давил и позволял меньшинствам, таким, как христиане или евреи, осуществлять у себя самоуправление, не обращая внимания на их религию или правила семейной жизни. Он контролировал довольно примитивное судопроизводство и заботился о гражданском мире, в котором спокойно и без перемен текли эти скучные годы. К востоку тысячи людей жили в гораздо худших условиях, чем те, которые обеспечивал правитель Табари, и если вдоль озера не было школ, если женщины самых разных верований жили как животные, то просто потому, что ничего иного им не предоставлялось. В течение первых двух лет, что он сидел тут, поглядывая на голые холмы Галилеи, ему не раз приходило в голову, что реформы, о которых говорили серьезные молодые люди в Истанбуле, могли бы развернуться здесь – стоило бы ему приложить хоть немного энергии. Глядя на бесплодные поля, он не понимал, почему они должны быть иными. Он жил рядом с озером, в котором плавали едва ли не лучшие рыбы в Азии и которое без всяких чудес Иисуса могло бы прокормить множество людей, но он никогда не задумывался над тем странным положением, что в современной Табарии не было ни одной лодки, и этот обильный водоем не мог накормить город, который располагался на самом его берегу. Ему не приходила в голову хорошая идея купить где-нибудь суденышко и доставить его в Табарию, чтобы горожане снова могли ловить рыбу. Последнее парусное судно на этом озере сгнило примерно четыреста лет назад, и там, где когда-то стоял флот из ста двадцати кораблей, ныне не осталось даже гребной лодки. Живя рядом с изобилием, его люди голодали, но он не видел решения.