реальности (за исключением, может быть, отдельных моментов у Гоголя).

5.7.1. В советское время абсурдизм в откровенных формах не мог проникнуть во взрослую литературу, так как в марксистской эстетике он считается проявлением мелкобуржуазности и анархизма. Но особое положение сложилось в детской литературе, где усилиями поэтов группы ОБЭРИУ и их патронов Маршака и Чуковского абсурдизм был узаконен как игровой элемент и фольклорное начало. С самого начала абсурдистская детская литература стала принимать черты эзоповского писания (об этом вся Глава VI).

При всей распространенности этой формы ЭЯ в детской литературе, она редка во взрослой. Одним из немногочисленных исключений были в 1960‑е годы юмористические рассказы Виктора Голявкина. Характерно, что они имели большой успех в самиздате уже со второй половины 1950‑х годов, но в печать немногие из них смогли попасть значительно позднее, когда автор добился официального признания как детский писатель. Видимо, цензурирующими органами они и воспринимались как забавные автопародии пишущего для детей литератора. Приводим один рассказ полностью.

Пристани

В возрасте пяти лет я преспокойно прошел по карнизу пятого этажа. Меня в доме ругали и даже побили за то, что я прошел по карнизу. Я убежал из дому и добрался до города Сыктывкара. Там я поступил на работу в порт. Хотя мне было всего пять лет, но я уже крепко стоял на ногах и мог подметать исправно пристань. Мне едва хватало на хлеб, но через месяц я подметал две пристани в день, затем три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Через год я подметал двести семьдесят пристаней. Мне стало уже не хватать пристаней, для меня срочно строили новые, но я успевал их подмести раньше, чем их успевали построить. Дело дошло до того, что я подметал те пристани, которые были еще в проекте и которых в проекте не было. Папаша, узнав о моих достижениях, не скрывая восторга, воскликнул:

– Молодец! Пробился в люди237.

Здесь можно уловить пародийный мотив, связанный с постоянной трескотней прессы по поводу социалистического соревнования и все увеличивающейся производительности труда, а также важный мотив в пропаганде хрущевской эпохи – трудовое воспитание («выбиться в люди»), но сам по себе метод, применяемый автором, не пародия, так как нет попытки имитировать какой-либо чужой стиль, а приведение к абсурду.

То же и в рассказе «Туда и обратно», намекающем на хрущевскую реформу управления народным хозяйством – разделение управленческих функций между министерствами и совнархозами с последовавшим взаимодублированием и административной неразберихой. Сюжет миниатюрного рассказа состоит в том, что два совершенно одинаковых учреждения без всякой видимой причины обмениваются своими зданиями; в результате:

В ОДНОМ – ДРУГОЕ.

А В ДРУГОМ – ОДНО.

То есть:

В ОДНОМ – ОДНО.

В ДРУГОМ – ДРУГОЕ238.

Своеобразный non sequitur, примененный в процитированном отрывке, выражается в том, что Голявкин присвоил дейктическим словам, местоимениям «один» и «другой», роль собственных имен. Таким образом получается информационный порочный круг – нет смысла, абсурд.

5.7.2. Любопытной смесью пародии и приведения к абсурду является еще один иронический прием – утрированно примитивная форма высказывания, компрометирующая его содержание. Так, пародируя восторженный квасной патриотизм очерков Погодина, Герцен в «Путевых записках г. Вёдрина» пишет: «На заставе солдат с медалью и усами. Люблю медаль и усы у воина. Молодец!»239

(Ср. в популярной советской песне на слова Лебедева-Кумача:

Мы будем петь и смеяться, как дети,Среди упорной борьбы и труда…)

Это один из распространенных приемов в эзоповской квазидетской литературе (см. Гл. VI).

5.7.3. Иногда в эзоповских целях используется чисто технический non sequitur, нарушение системы рифмовки в стихотворении, например. Так, у Пушкина, по образцу известных фольклорных куплетов, где вместо ожидаемой неприличной рифмы вставляется не рифмующееся приличное слово, в «Отрывке из послания к Языкову»:

Но злобно мной играет счастье:Давно без крова я ношусь,Куда подует непогода;Уснув, не знаю, где проснусь240.

Неожиданно и откровенно не рифмующееся «непогода» намекает на эквиритмичное «самовластье», невозможное по цензурным условиям.

Отличие эзоповского приведения к абсурду от приемов, применяемых в абсурдистской литературе (Хармс, Введенский, Мрожек, Ионеско), в том, что абсурд ЭЯ – это, по сути дела, ложный абсурд: бессмыслица выступает, по обстоятельствам, то как экран, то как маркер, либо отсылая читателя к далеко не абсурдному содержанию, либо скрывая то же содержание от цензора.

5.8. Экстравагантные приемы ЭЯ и нехудожественное кодирование

Каламбур в дореволюционное время часто выступал как самостоятельный эзоповский прием.

Сочинена тобою, Самозванов,Романов целая семья;Но молвлю, правды не тая:Я не люблю твоей семьи романов241.

Последняя строчка могла быть прочтена как: «Я не люблю твоей семьи, Романов!» – то есть как дерзкий вызов царю.

В советское время, в эпоху более внимательной цензуры, каламбур выступает только вкупе с другими, тактически более утонченными приемами, причем следует говорить теперь скорее не о каламбуре по типу вышеприведенного, а о «каламбуризации» элементов текста (как показано, например, в III.3.3.5).

5.8.1. Акростих. 22 января 1917 года в петербургской газете «Русская воля» появились «Этюды» известного эссеиста А. Амфитеатрова. С начала до конца текст «Этюдов» производил на читателя впечатление то ли пситтацизма (механической, «попугайской» речи), то ли авангардистского эксперимента в духе автоматического письма:

Рысистая езда шагом или трусцой есть ледяное неколебимое общественное настроение… И, ох, чтобы его, милое, пошевелить или сбить, адская твердость нужна, едва ли завтра явится предсказуемая…242

Не все читатели сумели догадаться, что «Эподы» следует читать как акростих: «РЕШИТЕЛ/ь/НО НИ О ЧЕМ ПИСАТ/ь/ НЕЛ/ь/ЗЯ…» и т. д. – горькая жалоба литератора на бесчинства цензуры.

Несмотря на то что всегда ходило много анекдотов о закодированных посланиях, просочившихся в советскую печать, автору достоверно известен только один случай кодирования акростихом в советское время. Опубликованное в ленинградской военной газете «На страже родины» в январе 1944 года стихотворение Владимира Лифшица «Амбразуры переднего края…»на вид ничем не отличалось от типичных патриотических стихов военного времени, но, прочтенное как акростих, содержало горькую жалобу поэта на несправедливости местного командования.

5.8.2. Каламбур и акростих в подобном применении можно считать эзоповскими приемами, в них можно различить ту же экранно-маркерную структуру, что характеризует все остальные приемы ЭЯ: экраном тут является одно из значений каламбурно употребляемого слова или просто нерелевантность при рутинном прочтении порядка строчных инициалов, маркером – весьма необычный (как в каламбурных эпиграммах) или, наоборот, необычно банальный сюжет.

В то же время их роль как приемов художественного ЭЯ явно ослаблена по сравнению с другими приемами, так как на структуру текста как такового они влияют в меньшей степени, они как бы вынесены за скобки и, если не сочетаются с другими элементами ЭЯ, не создают метастиля. Во многих отношениях они смыкаются с приемами нехудожественного кодирования текстов, которые основаны на чисто условной замене слов-табу некими глоссами на основе возникшего договора между автором