мужчин из рабочего класса получала такую зарплату, что их семьи могли жить на одну «мужнину работу», тогда как сексуальный труд оставался наиболее доступной формой дохода для пролетарских женщин, к которому они принуждались неустойчивостью сексуальных отношений, часто оставаясь одними с детьми, которых надо растить. Отрезвляющее открытие было сделано в Италии в 1970‐х годах, когда выяснилось, что до Первой мировой войны большинство детей из пролетарской среды регистрировались при рождении с графой для отца «NN» (nomen nescio, «имя неизвестно»). Работодатели пользовались нищетой женщин, принуждая их заниматься проституцией, чтобы сохранить те рабочие места, которые у них были, или же чтобы их мужей не уволили.

Что касается «честных» женщин из рабочего класса, они всегда знали, что граница между браком и проституцией, шлюхой и респектабельной женщиной весьма тонка. Пролетарки всегда знали, что для женщин брак означал то, что они должны быть «служанкой днем и шлюхой ночью»[270]; если же они планировали уйти из дома, то были вынуждены считаться с нищетой. В то же время конструирование женской сексуальности как услуги и отрицание ее как удовольствия долгое время сохраняло представление о том, что женская сексуальность греховна и что искупается она только браком и деторождением. И именно эта идея создала ситуацию, в которой каждая женщина считается потенциальной проституткой, за которой нужен глаз да глаз. В результате до подъема феминистского движения многие поколения женщин видели в своей сексуальности нечто постыдное и должны были доказывать, что они не проститутки. В то же время проституция, став предметом социального осуждения, который должен контролироваться государством, была признана в качестве необходимого компонента воспроизводства рабочей силы, поскольку считалось, что жена не способна полностью удовлетворить сексуальные потребности своего мужа.

Этим объясняется, почему сексуальный труд стал первым социализированным аспектом домашнего труда. Государственный бордель, casa chiusa (закрытый дом) или maison des femmes, типичный для первой фазы капиталистического планирования сексуального труда, институализировал женщину в роли коллективной любовницы, которая прямо или косвенно служит государству как коллективному мужу или сутенеру. Социализация сексуального труда не только заперла женщин в гетто, где им будут платить за то, что миллионы делали бесплатно, но и отвечала критериям эффективности. Тейлоризация коитуса, типичная для борделя, значительно повысила производительность сексуального труда. Дешевый, легко доступный, спонсируемый государством секс оказался идеалом для рабочего, который, проведя целый день на фабрике или в конторе, не имел времени или сил на поиски любовных приключений и не мог выбрать путь добровольных отношений.

Борьба с сексуальным трудом

Благодаря развитию нуклеарной семьи и супружеского секса началась новая фаза в истории борьбы женщин с домашним и сексуальным трудом. Свидетельство этой борьбы – рост числа разводов к началу XX века, прежде всего в Англии и США и в среднем классе, где первоначально закрепилась модель нуклеарной семьи.

Как указывает Уильям О’Нилл,

До середины XIX века разводы на Западе были довольно редкими событиями; но потом они стали происходить с такой, постоянно возрастающей, скоростью, что к концу столетия юридический роспуск брака был признан важным социальным феноменом[271].

Далее он замечает:

Если считать викторианскую семью новым институтом… можно понять, почему развод стал необходимой частью семейной системы. Когда семья становится центром социальной организации, ее интимность начинает казаться удушающей, ее ограничения – невыносимыми, а ожидания – завышенными[272].

О’Нилл и его современники хорошо понимали, что за семейным кризисом и взрывным ростом разводов стоит восстание женщин. В США основную массу заявлений на разводы подавали женщины. Развод был не единственным способом выражения женщинами своего отказа от семейной дисциплины. В тот же период и в США, и в Англии начал падать уровень рождаемости. В 1850–1900‐х годах типичная американская семья сократилась в среднем на одного члена. В то же время в обоих странах появилось феминистское движение, которое, вдохновившись аболиционистским, стало критиковать «домашнее рабство».

«Виноваты ли женщины?» – заглавие симпозиума о разводах, опубликованного North American Review в 1889 году, было типичным для этого времени примером атаки на женщин. Женщин обвиняли в жадности и эгоизме, в том, что они слишком многого ждут от брака, что у них слабое чувство ответственности, что они ставят общее благополучие ниже своего узкого личного интереса. Даже когда они не подавали на развод, они продолжали свою повседневную борьбу с домашним и сексуальным трудом, которая часто принимала форму болезни и десексуализации. Еще в 1854 году Мэри Николс, американский врач и сторонница семейной реформы, написала:

Лишь один ребенок из десяти был желанным… Огромное число женщин в цивилизованных странах не знакомы ни с сексуальной, ни с материнской страстью. Все женщины хотят любви и поддержки. Но они не хотят вынашивать детей или становиться шлюхами, чтобы эту поддержку получить. В браке, существующем сегодня, инстинктивный настрой против вынашивания детей и любовных объятий практически так же распространен, как любовь к детям, появляющаяся, когда они родились. Уничтожение материнского и сексуального инстинкта в женщине – факт ужасный и патологический[273].

Женщины пользовались предлогом слабости, хрупкости и неожиданной болезни (мигрени, головокружения, истерии), чтобы уклониться от супружеских обязанностей и опасности нежеланной беременности. То, что это, строго говоря, были не «болезни», а формы сопротивления домашнему и сексуальному труду, доказывалось не только повсеместностью этого феномена, но также жалобами мужей и проповедями врачей. Вот как один американский врач, миссис Р. Б. Глисон, описала диалектику болезни и отказа, с точек зрения одновременно мужчины и женщины, в семье среднего класса начала века:

Жена: Мне вообще не следовало выходить замуж, поскольку жизнь моя – сплошные мучения. Я одна могла бы перенести их, однако мысль о том, что я из года в год становлюсь матерью тех, кто должны приобщиться к моим бедам и упрочить их, настолько меня угнетает, что я, считай, не в себе.

Врач: Внимательный муж может позаботиться о своей прекрасной, но хрупкой избраннице; он готов… с любовью ухаживать за юной женой, когда та постоянно болеет и преждевременно стареет; однако у него нет помощницы – не с кем поделить радости жизни и некому облегчить его тяготы. Некоторые больные женщины становятся эгоистичными и забывают о том, что в таком партнерстве другие тоже страдают, когда страдают они. У каждого настоящего мужа, если у него больная жена, остается лишь половина жизни.

Муж: Может она когда-нибудь не болеть?[274]

Если женщины и не болели, они могли стать фригидными или же, словами Мэри Николс, «приобретали апатичность, отвращает