показал Уолли Секкомб в работе «Усмирить шторм: семьи рабочего класса с промышленной революции до падения рождаемости», к Первой мировой войне представление о «семейной заработной плате» или же «прожиточной заработной плате» стало «заметным ориентиром рабочего движения и главной целью в переговорах профсоюзов, которую разделяли рабочие партии всего развитого капиталистического мира»[228]. В самом деле, «способность получать большую заработную плату, чтобы иметь возможность содержать собственную семьи, стала отличительным признаком мужской респектабельности, отличающим высшие слои рабочего класса от рабочей бедноты»[229].

В этом отношении интересы мужчин-рабочих и капиталистов совпали. Кризис, начатый борьбой рабочего класса в Англии в 1830–1840‐х годах благодаря подъему чартизма и тред-юнионизма, появлению социалистического движения и страху среди работодателей, вызванному общеевропейским восстанием рабочих в 1848 году, «которое распространилось по всему континенту подобно лесному пожару»[230], убедило руководство страны в том, что необходимо улучшать качество жизни. Британии пришлось отказаться от прежней стратегии сокращения заработных плат до минимума и увеличения до максимума рабочего дня, если она не хотела столкнуться с затянувшимися общественными волнениями или даже революцией.

Главной проблемой реформаторов стали также убедительные свидетельства все большего охлаждения женщин из рабочего класса к семье и воспроизводству. Английские женщины и работницы, и особенно «рабочие девушки», занятые на фабрике круглый день, зарабатывающие собственную зарплату и привыкшие к тому, чтобы быть независимыми и проводить большую часть дня в публичном пространстве с другими мужчинами и женщинами, «не были заинтересованы в том, чтобы рожать следующее поколение рабочих»[231]; они отказывались принимать роль домработниц и угрожали буржуазной морали своими развязными манерами и мужскими привычками, такими как курение и употребление алкоголя[232].

Жалобы на отсутствие домашних навыков и мотовство работниц – на их склонность покупать все нужное, неумение готовить еду, шить и убираться по дому, что заставляло их мужей отсиживаться в «винных лавках», на отсутствие у них материнской любви, – стали основными пунктами докладов реформаторов начиная с 1840‐х годов и до конца столетия[233]. Приведем типичный пример: в 1867 году Комиссия о детской занятости сетовала на то, что «[замужние женщины,] отработав с восьми утра и до пяти вечера, возвращаются домой уставшими и измотанными, и уже не хотят предпринимать никаких усилий, чтобы сделать жилище уютным», а потому, «когда домой возвращается муж, он видит бардак, грязный дом, неприготовленную еду, уставших и капризных детей, неухоженную и недовольную жену, и дом кажется ему настолько неприятным, что ему ничего не устается, как удалиться в публичный дом и стать пьяницей»[234].

Даже Маркс замечал, что у «рабочих девушек» нет навыков домоводства и что они тратили заработок на покупку продуктов, которые ранее сами готовили дома, а потому он пришел к выводу, что закрытие ткацких фабрик из‐за Гражданской войны в Америке привело по крайней мере к одному положительному результату:

Жены рабочих находят теперь необходимый досуг, чтобы покормить детей грудью, вместо того чтобы отравлять их микстурой Годфри (опиумным препаратом). У них теперь появилось время, чтобы научиться стряпать. К несчастью, это поварское искусство было постигнуто в такой момент, когда им нечего было есть… Точно так же кризис был использован с той целью, чтобы в особых школах научить дочерей рабочих шитью. Понадобились американская революция и мировой кризис, чтобы рабочие девушки, которые прядут для всего мира, научились шить![235]

К озабоченности кризисом домашней жизни, вызванным занятостью женщин, присовокуплялся страх того, что женщины присвоят мужские прерогативы, что, считалось, подрывает семью и является источником общественного беспокойства. На парламентских слушаниях 1847 года, которые привели к принятию Закона о десятичасовом рабочем дне, один из защитников ограничения рабочего дня для женщин заявил: «женщины не только выполняют работу, но и занимают место мужчин; они создают разные клубы и ассоциации, постепенно приобретая привилегии, который считаются истинной прерогативой мужского пола»[236]. Предполагалось, что нездоровая семья будет означать нестабильность страны в целом. Мужья, о которых никто не заботится, будут уходить из дома, проводить свободное время в публичных домах, пивных и винных лавках, попадать в опасные истории.

Еще одной опасностью представлялось то, что сочетание низкой заработной платы, долгого рабочего дня и отсутствия заботы о доме должно сократить рабочую силу, снизить ожидаемую продолжительность жизни и произвести ослабленных индивидов, от которых нельзя было ожидать того, что они станут хорошими рабочими или солдатами.

Хотя Маркс не рассматривал вопрос межпоколенческого воспроизводства рабочей силы, утверждая, что капитал может полагаться на присущий рабочим «инстинкт самосохранения», к 1860‐м годам капиталистический класс стал ожидать серьезного кризиса, связанного с опасением, что пролетариат «оказался под угрозой вымирания» из‐за переработки[237], недоедания и постоянных эпидемий. Действительно, годы переработки и недостаточной оплаты серьезно подорвали способность рабочих к воспроизводству, средняя ожидаемая продолжительность жизни в промышленных областях для мужчин составляла менее тридцати лет. Уолли Секкомб сообщает:

жизненные силы, здоровье и выносливость городского пролетариата постепенно израсходовались на первой стадии индустриализации. Работники выгорали еще в молодости, а их дети были больными и хилыми. Людей, воспитывавшихся в отвратительных жилищных условиях, отправляли на работу в возрасте восьми – десяти лет, а к сорока они полностью расходовали свой потенциал, теряя способность работать по двенадцать часов в день, по пять с половиной дней в неделю год за годом[238].

Промышленные рабочие в заводских городах Ланкашира, измотанные работой, недоедающие и ютящиеся в переполненных трущобах, жили убогой жизнью и рано умирали. В Манчестере и Ливерпуле в 1860‐е годы ожидаемая продолжительность жизни у них составляла менее тридцати лет[239]. Также крайне высокой была детская смертность, и вину за нее также возлагали на недосмотр матерей и их отчужденное отношение к своей главной задаче, тогда как заводские инспекторы признавали, что работницы, большую часть дня находившиеся не дома, только и могли, что оставить своих маленьких детей какой-нибудь молоденькой девушке или старухе, которые кормили их хлебом и водой, потчуя при этом изрядными дозами «Годфри», популярного опиата, чтобы их успокоить[240][241]. Неудивительно, что фабричные женщины пытались избежать беременности, часто принимая средства, вызывающие аборт.

Именно на этом фоне мы должны рассматривать все более громкие требования среднего и высшего класса, которые к середине XIX века стали выступать против «возмутительной растраты жизни», которую влекла работа на заводах, и еще больше их беспокойство усугублялось тем фактом, что и в других «отраслях» положение ничуть не лучше. Условия жизни в промышленных городах, которые изобличались реформаторами, не будучи ни в коей мере исключительными, были воспроизведены и в сельских регионах, где