– Чудесно смотрится, – всплеснула руками девушка.

И вновь… ни зависти, ни раздражения, которое зачастую даже скрывать не удосуживались.

– И вам идет. Под цвет глаз, а еще… погодите…

Она исчезла, чтобы появиться с коробкой.

– Тоже одни остались… тридцать пятого размера. Кому такой нужен? – она спрашивала, будто удивляясь, что кому-то вовсе пришло в голову делать туфли этого вот, детского, считай, размера. – И на каблуке. Если бы без каблука…

На каблуках Астра стояла неуверенно.

И вовсе не собиралась она покупать ни платье вот это, в котором вдруг переставала быть незаметною, ни туфли, ничего вообще… но…

– Не дури, – Розочка уперла руки в бока. – А не то тете Лере пожалуюсь.

От Леночки Калерия выходила в состоянии глубокой задумчивости. Нет, за чаепитием ей не рассказали ни особых секретов, ни тайн государственных, – все ж Леночка место свое ценила, да и вовсе не была так глупа, как говорили некоторые.

Но…

Тело имелось.

И наряд вызывали. А потом еще экспертов, на которых нужно в бухгалтерию подать список, чтобы премию им выписали за работу в неурочное. Стало быть, не дежурных привезли, но лучших. Тело? Тело перевезли в городской морг, а вот в сводки происшествие не попало, ибо смерть оказалась напрочь естественною. И это тоже казалось подозрительным.

Если естественная, то зачем эксперты?

Стасичка вон.

Точнее, Оболенский Станислав Станиславович, который, дожив до почтенных шестидесяти семи лет, сохранил не только юношеский задор, но и юношеский же облик. И оттого предпочитал именоваться Стасичкой и никак иначе.

К нему Калерия тоже заглянет.

Но завтра.

Однако зачем Стасичка? И как с ним, да еще с этим телом, связан высокий гость из самой-то Москвы явившийся. Да не простой, а при погонах генеральских. И главное что Сам-то тоже при погонах, и при связях, а все одно рядом с гостем этим теряется совершенно. Леночка и не помнит, чтоб он когда-то еще таким растерянным был.

А гость и ей не по нраву пришелся.

Неправильный он.

Нехороший.

А чем? Леночка и сама не понимала. И злилась от этого непонимания. И потому разговор весь, чаепитие скомканным вышло.

Пускай.

На сегодня имелось у Калерии неоконченное дело, которое к разговору с Леночкой и подозрительному покойнику, для мира не существовавшему, то ли по естественным причинам оставления жизни, как писано было в протоколе, то ли по соображениям государственной важности, отношения не имело.

Стало быть…

Калерия поправила форму. Следовало признать, что ведет она себя неразумно, что никто-то не просил ее вмешиваться и, более того, может быть, что вмешательство ее лишь навредит, причем, скорее всего, самой Калерии, но… что поделать. С юных лет отличалась она невероятнейшим упрямством, которое когда-то и привело ее, романтичную и, как ей казалось, глубоко влюбленную, на призывной пункт.

Калерия наскоро переплела растрепавшуюся косу.

…все ведь из-за Васьки, который сперва жениться обещался, а потом на войну сбежал. И она за ним, ибо жизни себе без Васьки не представляла, а вдвоем они бы поганых асверов точно побили бы.

Калерия стерла остатки помады.

Убрала неестественный румянец.

…и в танкисты она сама напросилась, чтобы поближе к любимому, который отписался матушке, что тоже в танковое пошел.

Поганец.

Накинув куртку, Калерия вышла из кабинета и дверь за собой прикрыла.

– Я по вызову, – сказала она, сунув дежурному под нос жалобу. – Пока и вправду этот придурок кого не поднял…

…любовь у нее не прошла ни после первого боя, ни после второго. Прошла она чуть позже, когда маменька отписала, что Васька был демобилизован после ранения и, вернувшись в родное село, первым делом свадьбу сыграл.

С Валентиной, которая председателя колхоза единственная дочь.

Вот тогда-то глаза и открылись.

Жалобу, сложивши лист в четверо, Калерия спрятала за пазуху и вздохнула. Оно, конечно, и хорошо все повернулось. Повезло… не раз ей повезло, но, глядишь, не выбрала она еще от жизни все свое везение. А тут что-то подсказывало, что прогуляться следует.

Идти было недалече.

Две остановки на троллейбусе да напрямки через старый парк, который с каждым годом все более дичал. Давно уж затянулись раны и котлованы, от взрывов оставшиеся, поросли зеленью. В одном пробился ручеек, и теперь посеред парка прорезалось то ли болотце, то ли мелкое озерцо, которое не пересыхало даже в летнюю жару, зато плодило несчетные рои комарья.

И ныне-то не утихли.

Окружили Калерию плотным облаком, зазвенели, заглушая вялое птичье чириканье. Парк, отделяя от города грязноватую речушку, закончился быстро, вывел к набережной с ее темными покосившимися домишками, стоявшими столь тесно, что одни заглядывали в окна другим. Порой меж домишками поднимались заборчики, собранные наспех и явно из того, что попало под руку.

Тут пахло рекой.

И гнилью.

Сохла перевернутая лодка, похожая на огромную рыбину. Подле лодки развели костерок мальчишки, проводившие Калерию не по-детски серьезными взглядами.

– Патроны в костер не кидать, – сказала она строго.

– А то мы не знаймо, – с вызовом ответил старший. – Чай не дурноватые!

С этим Калерия могла бы и поспорить, но посчитала, что профилактическая работа проведена. Патроны у мальчишек наверняка имелись, куда ж без них, однако не гоняться же за этою вот шпаной по всей Кузянке?

Дом злостного нарушителя общественного покоя и спиритуалиста-самоучки, почетного члена общества Немагического спиритуализма имени Розы Люксембург, а в миру тишайшего слесаря пятого разряда Мишанька Осляпкина средь окрестных домов выделялся какой-то неправдоподобной аккуратностью, вызывавшей у соседей острые приступы зависти и вынуждавшей в этой самой аккуратности искать косвенные признаки Осляпкинской инаковости, той самой, которой всенепременно должны заинтересоваться особые органы. Но то ли доносы были неубедительны, то ли, как Калерия подозревала, особым органам не было дела до Осляпкинских резных ставенок и горбатого крылечка, украшенного цветами, что было совершенно непатриотично и не соответствовало текущей политической ситуации. Как бы там ни было, Мишаньку задержали лишь единожды и то по причине пьянства вовсе уж неумеренного и сна в общественном месте.

– Явились? – из-за заборчика, тоже резного и цветами же расписанного, выглянула женщина внушительных габаритов. В руках она держала алюминиевый таз с бельем, шею ее причудливым ожерельем обвивала веревка с крупными деревянными прищепками. Над тазом и гражданкой Осляпкиной поднимался пар. – Я так и знала, что до этого дойдет. Совсем этот ирод мне нервы вымотал. А говорила я маменьке, что не будет с него толку-то…