Эта мысль успокоила.

– Вот что, – сказала Калерия, возвращая справочник с закладкой, хотя имелось подловатое желание изъять и то, и другое. Справочник по-за явной его вредности для трудящегося класса, который по ночам не спит, а ритуалы сомнительного свойства устраивает, изводя при том популяции полыни в округе, а закладку так, для души. – О том, что произошло, прошу вас не распространяться.

– Так я ж…

– Совсем не распространяться. Жене и той не рассказывайте. Понятно?

Мишанька кивнул и пожаловался:

– Она меня и слушать не станет.

– Это сейчас не станет, – Калерия книгу положила. – А потом, может, очень даже станет. Только сделайте, как мы с вами договаривались. Место…

…нет, место она сама найдет, а там и осмотрится, и придумает, как это дело в докладе отразить, чтобы оно правильно выглядело.

Мишанька вздохнул.

– Не смогу я, – пожаловался он. И плечи его опустились, и голова поникла, и лысинка заблестела.

– Сможете, – Калерия положила руку на плечо. – Ради жены. Ради семьи. Поверьте, ваша покойная теща вас бы одобрила…

– Думаете?

– Знаю.

И ее уверенность передалась Осляпкину.

– И… прямо сейчас, да? – в глазах его появилась решимость.

Он отряхнул стружку.

Пошевелил руками.

Огляделся, пытаясь понять, что из окружающего его инструмента подойдет для затеи…

Гражданка Осляпкина меж тем с бельем разобралась, и ныне на зябком осеннем ветерке слабо колыхались, что панталоны, что цветастые ночные рубашки. Шевелились простыночки. И лишь рейтузы с начесом норовили сползти с веревки.

Сама же Осляпкина сменила домашний халат на платье ярко-бирюзового колера, украшенное несколькими рядами оборок. На массивной груди поблескивали пуговки. Высветленные волосы она завила и уложила хитрою рогулькой, из-за которой голова ее приобрела вид несуразно большой.

– И куда это ты собралась? – со вздохом поинтересовался Мишанька.

– А тебе какое дело?! – с вызовом ответила Осляпкина, упирая руки в боки. – Командовать вздумал?

Мишанька подошел к забору и, примерившись, ухватился за штакетину.

– Гулять, стало быть? Ишь, губы намалевала!

Голос его чуть дрогнул, но, кажется, супруга этого не заметила. Лишь хлопнули тяжелые ресницы, рассыпая черную пыльцу туши.

– Муж некормленый, а она гулять!

От голоса этого, оказавшегося неожиданно густым, колыхнулись макушки деревьев, а вороны поднялись выше, но совсем улетать не стали, застыли, раззявив клювы, дивясь этаким вдруг переменам.

– Люди добрые… – нерешительно начала Осляпкина. – Спасите…

– Я тебе покажу, гулять! – штакетина в Мишанькиных руках описала полукруг и замерла у ног Осляпкиной. Та часто заморгала, не способная поверить этакому своему счастью. – От мужа живого и гулять!

– Ой, мамочки…

– И мамочка твоя…

Калерия тихонько отступила, оказавшись возле забора.

– Гоняет? – деловито поинтересовалась соседка, которая все ж спину распрямила, пусть и держась за нее обеими руками. – Ишь ты… хорошо гоняет…

– Спасите! – донесся радостный крик. – Спасите, помогите… убивают!

– Стало быть, все-таки любит…

Вывод был странным, но спорить Калерия не стала.

В театр Эвелина все-таки пошла. Как не пойти, если только и ждут, когда же она, Эвелина, оступится, когда же ошибется, давши повод влепить выговор.

Не дождутся.

Брови?

Что брови… нарисовать недолго. И прятать их, рисованных, не стоит. Напротив. Если что она и поняла, так это одну простую вещь: прятать что-либо от коллег бессмысленно. А потому волосы она зачесала гладко, собрав в обыкновенную гульку, которую украсила доставшеюся от бабушки заколкой. Заколка была хитрой, позолоченной и с зачарованными бубенчиками.

За нее Эвелине предлагали пятьдесят рублей.

И очень недовольны отказом остались.

Пускай.

Подумалось, что стоило бы такси вызвать, но… денег почти не осталось. Заплатили за прошлый месяц скудно, премии выровняв, мол, всем по справедливости. И главное, никто-то и слова не сказал против этой справедливости и того, что отчего-то Савельевой, которая новому худруку отказывать не стала, а проявила должное понимание, эта справедливость не коснулась.

Шубу Эвелина тоже бабкину взяла, пускай не соболью, похуже, из темной гладкой норки, для которой определенно было еще не время – осень только-только началась – но уж слишком ей хотелось досадить им. Всем тем, кто сам ни на что не способен, кроме как за спиною шипеть.

Вот так, в шубе и с бубенчиками в волосах.

С перстнями, про которые бабушка ворчала, что вовсе они даже поддельные, копеешные, с обидою своей и поехала в трамвае.

На нее косились.

Кто с восхищением, кто с завистью, но больше с недоумением.

Зря она, наверное. В трамвае пришло понимание, что нужно было бы иначе одеться, поскромнее. Что, может, многие беды Эвелины не от других происходят, а от ее характера поганого. Но не поедешь же переодеваться?

Поздно.

И оставалось лишь голову держать высоко.

– А, явилась, – Прокофьевна, служившая при театре едва ли не с царских времен, к появлению Эвелины отнеслась без должного пиетета. Впрочем, пиетета она не испытывала даже перед директором театра, не говоря уже о людях прочих. С другой стороны, при всем том была она женщиною не злой, без подлости, но даже напротив, местами весьма жалостливой. – Искали тебя.

– Кто?

Эвелина покосилась на часы.

Нет, не опоздала.

Даже на грим время останется, хотя сегодня по плану репетиция на черную, без грима.

– Так… сам, – стальные спицы в руках Прокофьевны качнулись, потревожив клубок шерстяных ниток. – Трижды прибегал. Наскипидаренный…

Клубок был сунут в стеклянную банку, откуда сбежать и не пытался. Нить от него тянулась к носку, который Прокофьевна вязала столько, сколько Эвелина себя помнила.

Вот же…

Новость не обещала ничего хорошего.

– Шубу вот повешу…

– Сюда давай, – Прокофьевна ткнула пальцем на тумбу, заменявшую ей стойку. – А то еще попортят… эх, девка, девка, когда ж в твоей голове ума-то прибудет?

Вопрос был исключительно риторическим.

– Нечего гусей голым задом дразнить.

– Спасибо, – тихо произнесла Эвелина, скидывая шубу, которая тотчас исчезла в тумбе. А ведь гляделась тумба не такой и большой. Прокофьевна лишь рукой махнула, мол, что с тебя, болезной, взять-то.