Но неожиданно этот разговор успокоил.

И сил придал.

Выгонят?

Пускай.

Эвелина найдет себе занятие… пусть она ничего-то не умеет, кроме пения, но… она не станет унижаться. Бабушка никогда, и она тоже… и…

– Ах, дорогая моя, – голос Макарского был сладок, что патока. И поневоле Эвелина насторожилась. – А я уж заждался, право слово… но красивой женщине можно… красивую женщину не грех и обождать.

Рассеянный взгляд его застыл на лице Эвелины и почудилось в этом самом взгляде предупреждение.

– Мне кажется, я не опоздала, – Эвелине удалось улыбнуться вот так, легко, будто ничего-то не происходит, не происходило и никогда-то не произойдет.

Да и вовсе, право слово, какие могут быть потрясения в волшебном мире театра?

И при посторонних.

– Отнюдь, Эвелиночка, отнюдь. Вы как всегда пунктуальны… просто удивительное качества… наша Эвелина преисполнена… просто переполнена талантами.

Он мерзковатенько хихикнул. И Эвелина поняла, что, вероятнее всего, искать новую работу придется куда раньше, нежели она предполагала. Столь отвратительно угодлив Макарский делался лишь, имея дело с людьми, коих он полагал не просто стоящими выше, но и опасными, способными навредить или же, напротив, поспособствовать его, Макарского, карьере.

И стало быть, не простит отказа.

А отказать придется.

Эвелина оперлась на руку и шагнула в кабинет, из которого пахло сигаретами и коньяком.

– Знакомьтесь, Матвей Илларионович, эта наша звезда… наш талант… – Макарский закатил глаза, правда, было не понятно, кем именно он восхищается, Эвелиною ли или же этим самым Матвеем Илларионовичем, расположившемся в кабинете Макарского так, будто бы полагал этот кабинет своею собственностью.

Взгляд Эвелина выдержала.

Ко взглядам она привыкла, и отнюдь не только восхищенным. Восхищались ею лишь на сцене, издали, а стоило приблизиться и…

…этот хотя бы не облизывал.

Военный.

Определенно военный и дело даже не в форме, но в том, как сидит она, выказывая немалую привычку эту самую форму носить. И поставь вот этого, с генеральскими погонами, рядом с Витюшей Костромским, который уж пятый год кряду играет генералов, отчего возомнил себя если не гением, то близко, сразу станет понятно, кто настоящий.

Нельзя сказать, чтобы красив.

И хорошо. Красивые мужчины вызывали у Эвелины раздражение, особенно когда с этою своею красотой носиться начинали. Про Макарского вон шепчутся, что он и волосы завивает, и спать изволит в папильотках, и усы чернит, а то и гримом не брезгует, но в последнее Эвелина не больно-то верила.

Но все равно покосилась.

Худрук застыл в какой-то на редкость неестественной позе.

Полупоклон?

И руки прижал к груди. И шею вытянул совершенно по-гусиному, отчего вытянулось и лицо, увеличивши этакое случайное с гусем сходство. И без того немалый нос Макарского будто бы стал еще больше. Узкие щеки запали. А бакенбарды распушились, словно перья.

– Добрый день, – произнесла Эвелина мягко.

И руку подала.

Ее приняли крайне осторожно, явно не зная, что делать, пожать ли, поцеловать ли. Задержали. И отпустили.

– Добрый.

Голос у генерала оказался низким, бархатистым. Опасным.

И сам он…

Нет, определенно некрасив. Лицо брыластое, лобастое, с теми крупными чертами, которые хороши у породистых собак, но никак не у людей.

Молод.

Для генерала.

И значит, действительно опасен, если в годы ранние взлетел столь высоко. Но глядит спокойно. С толикой восхищения, что неожиданно приятно, однако восхищение это – не стоит обманываться – по сути своей лишь дань вежливости.

Эвелина склонила голову, повернулась, позволяя полюбоваться собственным профилем.

И не дожидаясь приглашения, опустилась на мягкий диванчик, про который в театре изрядно сплетен ходило, едва ли не больше, чем про самого Макарского. Эвелина предпочла о них забыть.

Временно.

Ногу за ногу забрасывать не стала. Но вот платье расправила. И замерла, ожидая продолжения.

– Я… пожалуй… оставлю вас, – спохватился Макарский. – Эвелиночка… все расскажет… поможет…

Он попятился и так, как был, спиною вперед, вышел в дверь, оставивши твердую уверенность, что у Эвелины выбора не осталось. Подобным мужчинам не отказывают.

Но и согласиться…

Нет, этот человек, в отличие от многих, с которыми Макарский пытался ее знакомить, еще не разобравшись в характере Эвелины, вовсе не внушал отвращения. Но это же еще не значит, что она должна взять и просто согласиться на…

На что, собственно?

– Прошу прощения, – произнес генерал, поднимаясь. – Я… предпочел бы побеседовать в ином месте. Если вас не затруднит.

– У меня репетиция, – Эвелина решила не капризничать, но лишь поставить в известность.

На всякий случай.

А то после скажут, что прогуляла.

– Думаю, этот вопрос мы уладим, – он умел улыбаться. И руку на сей раз подал так, как надлежит подавать даме. – В этом городе есть приличный ресторан?

– Есть, – Эвелина поднялась.

Рука оказалась крепкой.

Теплой.

И вдруг подумалось, что, если бы ее, Эвелину, пригласил не этот подозрительный до крайности генерал, но тот новый жилец их, она бы согласилась и на «Чебуречную». Тем паче, что чебуреки делали там отменные.

– Тогда всецело доверюсь вашему вкусу…

…а шубу Прокофьевна подала так, что ни у кого не осталось сомнений, что делает это она исключительно из личной к Эвелине расположенности, и не имеет ни малейшего желания подавать шубы кому-то еще, даже генералам.

Он же лишь бровь приподнял.

И ничего не сказал.

И молчал до самого ресторана, куда отвезло их генеральское авто. И в молчании этом Эвелине чудилась то угроза, то предупреждение, и потому она старательно гнала прочь недобрые мысли, глядела в окно, стараясь не кусать губы, но играть в беззаботность.

Не получалось.

…столик нашелся.

И не столик, целый кабинет, о существовании которых Эвелина догадывалась, но заглядывать в них до сегодняшнего дня не заглядывала. Да и теперь с огромною бы охотой воздержалась.

…чебуреки – это не так и плохо.

Но генерал не поймет.

– На ваш вкус, – сказал он официанту, отмахнувшись от меню. – А вы…

– Тоже положусь на ваш вкус, – Эвелина опустилась на диван, чересчур уж низкий и мягкий, чтобы сидеть на нем было удобно.