Поскольку учеников становилось все больше, несколько учителей переехали в деревню. Две наши общины относились друг к другу с искренним дружелюбием и принятием, и мы, дети, чувствовали себя как дома.

Из жителей Ллануртида мы особенно сдружились с Джимом Джонсом, хозяином лавки на углу. У него был древний микроавтобус, в который умудрялась втиснуться вся наша футбольная или хоккейная команда, когда нам надо было куда-то съездить. Он возил нас не только на матчи, но и в увеселительные поездки, исправно снабжал малышей сладостями, а старшеклассников – запрещенкой вроде сидра и сигарет, которые в военное время раздобыть было очень сложно.

Летом 1978 года мы с Гарри навестили Джима. Старый инвалид, он жил один. У него остались самые теплые воспоминания о годах, когда он активно участвовал в нашей жизни. Он даже помнил имена детей и жалел лишь о том, что мало кто возвращался в Ллануртид-Уэллс, окончив школу, и навещал его. С особенным теплом он вспоминал одного мальчика, Бобби, звезду нашей футбольной команды и школьного театра, который потом стал миллионером. «Пусть пришлет мне сигару», – пошутил Джим. Мы передали Бобби его просьбу, и тот прислал ему целую коробку лучших сигар.

* * *

В том, что Бобби достиг такого успеха, не было ничего странного. Даже в детстве нам казалось, что Господь несправедливо отвалил ему чересчур много ума, обаяния, красоты и красноречия. Он хорошо пел, танцевал и обладал прекрасными актерскими способностями, и этим его таланты не ограничивались. Какую бы пьесу мы ни ставили, на чешском или на английском, Бобби всегда доставалась главная роль, а мне – главная женская, ведь я, к моему восторгу, тоже обнаружила у себя актерскую жилку.

В последние два года войны жизнь казалась перенасыщенной событиями: к напряженной школьной программе добавлялись всевозможные внешкольные мероприятия. Однажды в 1943 году мы с Бобби и другими ребятами поехали на неделю в Эдинбург на Международный молодежный слет. Раньше я никогда не была в Шотландии и влюбилась в Эдинбург с первого взгляда, вероятно, потому что Принсес-стрит напомнила мне Вацлавскую площадь в Праге. «Уже скоро я снова прогуляюсь по своей любимой площади», – пообещала я себе. В те дни молодежные слеты были пропитаны атмосферой надежды, ожидания и радостного предвкушения дня, когда мы сможем начать строить лучшее будущее у себя на родине.

* * *

В пятнадцать лет я впервые влюбилась. Его звали Вальтер, он приехал в школу недавно и почти ничего не рассказывал о своем прошлом, а я лишних вопросов не задавала, инстинктивно догадываясь, что он не хочет об этом говорить. Я лишь знала, что он не был евреем, а его родители были политическими беженцами из Судетской области. Поэтому он так плохо говорил по-чешски.

Вальтер стал первым мальчиком, с которым я узнала, что отношения между парнем и девушкой не ограничиваются прогулками за ручку и редкими поцелуями в щечку. Он стал первым, кто пробудил во мне чувства, заставил осознать свою женственность и почувствовать себя желанной и почти красивой. Любовь к нему провоцировала во мне чувство вины, так как мне казалось, что вся любовь, которую я испытываю, должна принадлежать лишь маме с папой. Но даже тогда я понимала, что это любовь другого толка и она не помешает моим чувствам к родителям. Теперь мои мысли и мечты были еще и о Вальтере.

Наши отношения были невинны и чисты, но приоткрыли мне дверь в таинственный и непознанный мир. Я наслаждалась романтикой: прогулками вдоль «улицы влюбленных», катанием на лодке по озеру, плаванием в речке и совместными походами на школьные танцы. Вальтер прекрасно танцевал. Но больше всего я удивлялась незнакомым чувствам, пробуждавшимся во мне от одного его взгляда, прикосновения или поцелуя.

Иногда я спрашивала себя: почему не влюбилась в кого-то более на меня похожего, у кого было со мной больше общего. Наверное, потому, что таких мальчиков я воспринимала как братьев, а Вальтер привлекал меня в первую очередь своей непохожестью на меня.

Но увы, он задержался в школе недолго, потому что так и не смог выучить чешский. В конце 1944 года он уехал и начал работать в Ливерпуле. Я же утешалась мыслью, что мы увидимся на каникулах, а пока можем переписываться. Я знала, что тоже ему небезразлична. Об одном я не догадывалась: Вальтер страдал от стыда и вины из-за своих немецких корней. Он знал, что моих родителей интернировали, а может, и хуже, и чувствовал, что не имеет права на мою любовь и, узнав правду о его происхождении, я начну его презирать. Именно поэтому он порвал со мной, когда уехал из школы. Тогда меня это расстроило и привело в недоумение.

Я снова обращаюсь к своим дневникам, где в мельчайших подробностях описаны события последних военных месяцев и мои чувства по этому поводу.

* * *

В 1945 году никто уже не сомневался, что война закончится, и школу охватило радостное волнение. Союзники наступали, а немцы, напротив, отступали, но, несмотря на неминуемое поражение, не прекращали массово истреблять евреев, и взялись за это с новым рвением. К тому времени лидеры стран-союзников больше не могли игнорировать свидетельства того, что на самом деле означало гитлеровское «окончательное решение еврейского вопроса». Слишком много было рассказов очевидцев, подтвержденных документально, о том, что происходило с евреями, особенно в Освенциме – крупнейшем лагере смерти. Но даже тогда масштаб творившихся ужасов был еще неизвестен.

Для тех, кто с нетерпением ждал новостей, волнение и предвкушение перемежались с сомнениями и страхом. Я цеплялась за надежду, что родители по-прежнему находятся в «образцовом лагере» в Терезине, хотя вестей от них не было уже три года. В начале 1945 года я начала новый дневник и на первой странице написала:

Это девятая тетрадь моих дневников, и я ни капли не сомневаюсь, что, когда она закончится, победа будет за нами. Мама, папа, я думаю о вас беспрестанно. Вот бы получить от вас хотя бы записочку! Вся моя жизнь – бесконечное тревожное ожидание. Молюсь, чтобы судьба смилостивилась над вами.

Когда грядущее возвращение на родину перестало быть призрачной мечтой и стало почти реальностью, меня вдруг охватила неуверенность и начали мучить сомнения. Я то была счастлива, то сжималась от страха. Что, если они не выжили? Как я буду жить без них в Чехословакии? Как даже помыслить о таком? Казалось, намного проще не возвращаться вовсе, а остаться жить с Рэйнфордами или принять искреннее и щедрое предложение тетушки Марджери меня удочерить.

Моя решимость и вера в себя на миг дали трещину, что, впрочем, можно было понять. Я обратилась за советом к мистеру Хьюзу, директору Центральной школы Беркдейл, где