видимым напряжением. Его высокий желтый лоб был рассечен двумя прямыми морщинами, идущими вверх от переносицы, и сухощавое мускулистое лицо казалось бледным.

— Иные из наших переселенцев не выдюжили, землю бросили и на заработки подались, — продолжал парень. — Кто на озеро Широ ушел, на медные рудники, кто — каменный уголь ломать, да и там не мед… За хлебушком к нам приезжают, хоть и рабочие…

— Что же, и здесь, среди вас, рабочие есть? — спросил Лукин.

— Среди нас нету. Разбили нашу партию на три части. С нами вместе ни один не угадал. Одних, говорят, в город Николаевск повели, других далее того, а нас сюда.

— Да и вас не близко завезли, едва не за Байкал.

— Что поделаешь, в своей местности, видно, нельзя оставлять было. Не спокойно у нас, смута…

— Смута? — переспросил Лукин и пристально посмотрел на парня.

— Мужики на город пошли, до десятка, сказывали, тысяч собралось. Бой под городом был. Вся волость смутилась. С малого началось, а большим кончилось, — проговорил парень, но вдруг осекся и замолчал.

— Чем же кончилось? — спросил Лукин, пытливо глядя на парня.

Парень промолчал, будто не слышал.

— Чем же кончилось? — повторил Лукин.

Никита приподнялся на локтях и с беспокойством поглядывал то на Лукина, то на парня, который, видимо, понял, что наговорил лишнего, и теперь испугался.

«К чему он его допытывает, — думал Никита. — К чему?»

— А кто их знает. Я с ними не был, — сказал парень, поднял голову и, увидав свесившегося с нар Никиту, нахмурился.

Лукин обернулся, пристально посмотрел на Нестерова и, усмехнувшись, спросил:

— Чего на меня смотришь? Или узнал?

— А что же здесь делать, если на людей не смотреть, — сказал Никита и отодвинулся в глубину нар.

— Гляди, если хочешь, мне это все равно…

Лукин сунул в рот измятую папиросу, которую так и не закурил до сих пор, зажег спичку и стал прикуривать, исподлобья глядя на Нестерова.

— А ты не из рабочих случайно? — вдруг спросил он и шагнул ближе к нарам.

— Нет, — сказал Никита. — Крестьянин я…

— Вот как. В деревне жил?

— В деревне.

Лукин затянулся, выпустил дым через ноздри, поморщился от горечи табака и спросил:

— А из какой же деревни? Волости какой?

— А тебе к чему? — нехотя ответил Никита. Допрос Лукина начинал сердить и тревожить его.

Лукин опять усмехнулся.

— Земляка ищу, — сказал он. — Скучно без земляка, знаешь, вот и ищу. А разве секрет?

— При чем тут секрет, — проворчал Никита. — Ангарский я, из-за порогов.

— Далеконько тебя занесло, — сказал Лукин. — Да оно и понятно. Слышал, что ребята говорили? Близко-то от дома теперь служить не позволяют… И земляков, наверное, у тебя тоже тут нет?

— Нету.

— Совсем как у меня, — сказал Лукин и улыбнулся. — Ну, давай будем земляками, может быть, подойдем? А? Фамилия-то твоя как?

— Федотов.

— Ну, а моя Лукин. Костя Лукин. Ты мне здесь на нарах местечко сохрани, вдвоем-то оно веселее будет…

Лукин подмигнул Никите так, словно они уже обо всем сговорились и прекрасно поняли друг друга. Потом он снова подошел к новобранцам и, наклонившись, что-то стал тихо говорить парню в войлочной шляпе.

Никита остался лежать на нарах. Он проводил Лукина взглядом недоверчивым и недовольным, не зная, радоваться ли новому товарищу или крепче замкнуться в себе и отгородиться от него молчанием. Он вспомнил слова Егора Матвеевича: «Но гляди, паря, зорко гляди…», вспомнил рассказы шахтеров о провокаторах, которых жандармы нарочно подсаживали в камеры к заключенным.

«А разве здесь не тюрьма, — думал он. — У каждой двери по часовому… Может быть, и здесь есть такие же люди, которые приставлены к нам… Зачем он подошел ко мне, зачем расспрашивал новобранцев, зачем навязывался в друзья?»

Никита полежал на нарах, несколько минут с закрытыми глазами обдумывая, как вести себя с Лукиным, потом взял свою сумку, в которой нес харчи из Ершова, и нехотя бросил ее рядом со своим азямом.

«Ладно, пусть здесь спит, займу ему место, — подумал он. — А там видно будет». — Он вытянулся на своей лежанке и стал ждать, когда Лукин вернется.

Однако дождаться Лукина Никите не пришлось. Снова застучал кирпич на блоке, дверь отворилась, и в казарму кто-то вошел. По тому движению, которое сразу началось на нарах и в проходе между ними, Никита понял, что явился какой-то начальник.

Он снова подвинулся на край нар, но еще не успел рассмотреть пришедшего, как услышал голос, неприятно громкий и резкий.

— Слушай перекличку! — закричал человек так пронзительно, будто на площади командовал целым полком, и вышел на середину казармы.

Теперь Никита увидел его. Это был артиллерийский прапорщик, одетый по-походному в шинель, затянутую широким поясом с наплечными ремнями. Сбоку болталась длинная шашка с золоченым эфесом и темляком цвета раздавленной клюквы.

Рядом с прапорщиком стоял писарь из канцелярии воинского начальника, худощавый и белобрысый, в коротком черном мундире и в брюках навыпуск.

— Кого выкликать будут — выходи и стройся, — громко сказал прапорщик и рукой показал, чтобы столпившиеся вокруг новобранцы расступились и отошли к нарам.

Писарь развернул длинный свиток бумаги и стал читать фамилии новобранцев.

Никита догадался, что прапорщик был приемщиком какой-то артиллерийской части и что приехал он за новобранцами, назначенными воинским начальником в эту часть.

Писарь читал дребезжащим тоненьким голосом дьячка и, произнося чью-нибудь фамилию, вытягивал шею и поднимал глаза кверху, будто отыскивал