— Генерал Сыровой. В сущности мы оба были с ним на одном положении: он командовал Западным фронтом, я — Восточным. Теперь Восточного фронта нет — Владивосток занят.

— Это интересно, — сказал Колчак, прошелся по вагону и остановился у окна.

Высокий, худощавый и прямой, как доска, с белым мертвым пробором в гладко причесанных волосах, он стоял спиной к Гайде и, словно обдумывая все, что рассказал тот, смотрел в окно на высохшие унылые болота, серой полосой протянувшиеся в низине, мимо которой проходил поезд.

«Почему его так встревожило мое предполагаемое назначение, — думал Гайда, глядя в плоскую спину адмирала. — Нет, конечно, он не частным человеком едет в Омск… Тайна ли для него то, о чем мне говорил Пепеляев?»

Колчак вдруг круто повернулся от окна и снова подошел к чайному столику. Лицо его было спокойным, только отчетливее выступили брезгливые складки около губ да побледнел подбородок.

— Вы говорили о сибирском правительстве, но ведь теперь всероссийским правительством объявлена директория, — сказал он. — Что вы знаете о ней?

— Пустая затея, — сказал Гайда таким тоном, словно говорил он не об организации нового всероссийского правительства, которому собирался служить, а об организации какого-нибудь общества любителей рыболовства. — Образование, несомненно, нежизненное. Директория создалась искусственно на уфимском совещании всех правительств, возникших после переворота в Сибири и в Поволжье, и всех политических партий, конечно, кроме большевиков. Это переходная ступень. В прочность директории никто не верит. Что могут, сделать пять инакомыслящих людей? Как они договорятся? Авксентьев, эсер, был министром внутренних дел в правительстве Керенского, Вологодский прежде работал в царском суде и судил эсеров, потом стал адвокатом, но взглядов не изменил, Болдырев — генерал-квартирмейстер ставки его величества… Все они члены директории. Их заместители — кадет Виноградов и эсер Зензинов… Вот и все, причем Зензинов замещает члена директории Чайковского, который возглавляет архангельское правительство севера России. Как видите, состав очень пестрый…

— Да, но их объединяют общие задачи борьбы с большевиками, общие цели и стремления. Как я слышал, они, еще работая в подполье, объединились в московском «союзе возрождения». Почему же теперь они не могут плодотворно работать вместе? — спросил Колчак, внимательно глядя на Гайду и немного склонив набок голову, видимо, для того, чтобы лучше расслышать в шуме идущего поезда каждое слово чешского генерала.

— Конечно, общие задачи и общие цели, — согласился Гайда. — Но теперь решается вопрос о власти. Эсеры хотят иметь свою власть, ответственную перед эсеровской партией. Их лидер Чернов даже директорией не доволен — не все эсеры. Он хочет иметь однородное эсеровское правительство и подчинить своему влиянию армию. А вот этого не хотят офицеры. Они считают, что во время войны власть должна принадлежать военным. Даже совет министров сибирского правительства, служа исполнительным органом директории, не особенно почтителен к ней и из состава ее признает одного Вологодского, который одновременно и член директории и премьер-министр сибиряков…

— На кого же тогда опирается директория? — спросил Колчак, едва дослушав Гайду.

Гайда пожал плечами.

— Не знаю. Ни промышленники, ни купцы, ни офицеры, ни казаки за ней не пойдут. Может быть, ее руководители рассчитывают на помощь Японии… Я слышал, они ведут переговоры с японцами о сдаче им концессий. Не знаю… С кем бы мне ни приходилось говорить, никто не верит, что директория сумеет объединить действующие в Сибири силы.

— Какая же власть могла бы объединить их? — спросил Колчак.

Гайда вспомнил свой разговор с Пепеляевым на станции Маньчжурия, пристально посмотрел на адмирала и негромко сказал:

— Диктатура.

Колчак вскинул голову, несколько раз моргнул, будто ему в глаза попала пыль, потом нахмурился и стал смотреть в сторону.

«Наверное, удивлен, — подумал Гайда. — Слышал о моей близости к эсерам, слышал, что эсеры поддерживают меня, и удивлен…» — Он помялся недолго, потом сказал громче и увереннее.

— Только диктатура…

Колчак искоса взглянул на Гайду, сильнее нахмурился и опустил голову.

— Но диктатура немыслима без армии, на которую мог бы опереться диктатор, — проговорил он. — Где то лицо, которое в наших условиях может безраздельно располагать войсками? Его нет. Вы только что сказали, что нет даже объединенного командования войсками.

— Однако диктатура неизбежна, — сказал Гайда. — Власть должна быть сосредоточена в руках решительного и сильного человека. Сейчас народом можно править не убеждением, а только кнутом и штыком. В современных условиях другого выхода нет…

Колчак перебил Гайду.

— Диктатура! — Вы говорите, диктатура… — с внезапной горячностью сказал он. — Я не разделяю вашей точки зрения. Для диктатуры нужно прежде всего крупное военное национальное имя, которому верил бы офицерский корпус, верила бы вся армия, которое бы она знала. Национальное крупное имя, — повторил Колчак, пытливо взглянув на Гайду, и заговорил громче, будто перед ним был не один чешский генерал, а по крайней мере сорок молодых офицеров, которым он старался разъяснить сущность военной диктатуры. — Только при таких условиях диктатура возможна. Диктатура есть военное управление, и она базируется в конце концов всецело на вооруженной силе. Если этой вооруженной силы нет, то и диктатуру создать нельзя…

Гайда поднялся из-за чайного столика и, выпятив вперед угловатый подбородок, смотрел на адмирала, ловя каждое его слово.

Колчак заметил пристальный взгляд Гайды и вдруг прервал свою речь. Хрустнув пальцами, он потер одну о другую как бы сразу озябшие руки, прошагал из угла в угол салон-вагона и снова остановился у окна.

— Конечно, это дело будущего, — сказал Гайда, пытаясь возобновить разговор. — Сейчас нет крупного военного русского имени, но оно будет… Его можно создать…

Колчак глядел в окно и молчал.

— Однако, ваше превосходительство, я не совсем понимаю, почему вы отождествляете власть диктатора и власть главнокомандующего? — спросил Гайда после недолгой паузы.

Колчак быстро повернул голову.

— Разве не могут работать вместе, работать рука об руку, диктатор и верный ему главнокомандующий? — сказал Гайда.