Рис. 6. Аделаида Герцык с сыном Никитой, 1915 год. Архив Вл. Купченко

На более практическом уровне женщины, по-видимому, испытывали особые трудности в получении доступа к ядру литературного нетворкинга – системе наставничества. Отчасти это могло быть связано с тем, что, выходя за пределы собственной домашней сферы и попадая в сферу своего потенциального ментора, им было сложно сохранить достоинство. Около 1911 года по Москве и Петербургу ходила анекдотическая история о бездарной, но невероятно настойчивой поэтессе Марии Паппер, которая пыталась найти себе поэта-наставника. Она неприличным, недостойным образом проникала в дома известных поэтов-мужчин через кухню, где ее кормили и поили до тех пор, пока кухарка или экономка не улучала минутку, чтобы подступиться к хозяину дома. Хозяин неизменно испытывал отвращение к стихам Паппер и стремился избавиться от нее как можно скорее; но ее унизительное упорство не могли сломить даже летевшие ей вслед калоши [Цветаева М. 1994–1995,4: 207–208]. Хотя подчеркивалось в этой истории то, что Паппер писала плохие стихи, она, конечно, не имела бы такого резонанса, если бы в ее основе не лежала мысль о неуместности подобного поведения со стороны женщины. Попытки Паппер найти себе наставника демонстрировали разительное противоречие между традиционной и новой, более актуальной женской идентичностью.

Волошину было суждено оказаться наиболее полезным для амбициозных женщин-литераторов именно в вопросе создания новых профессиональных идентичностей. Прежде всего, не располагая в то время собственным постоянным домом, он охотно проводил время в семьях женщин, которых хотел поддержать. Там, в привычной домашней обстановке, отгородившись от суеты общественной жизни, он уделял время и внимание их творчеству и помогал им вжиться в непривычный образ амбициозной женщины-литератора. В своих воспоминаниях Е. К. Герцык, довольно подробно анализируя отношения Волошина с женщинами, отмечает его особое внимание к интеллектуальным и личным проблемам, с которыми, став поэтессой, столкнулась ее честолюбивая сестра Аделаида:

Вникал в каждую строчку стихов Аделаиды, с интересом вчитывался в детские воспоминания ее, углубляя, обобщая то, что она едва намечала. Между ними возникла дружба или подобие ее, не требовательная и не тревожащая. В те годы, когда ее наболевшей душе были тяжелы почти все прикосновения, Макс Волошин был ей легок: с ним не нужно рядиться напоказ в сложные чувства, с ним можно быть никакой [Герцык 1973: 79].

Попытка выйти в публичную сферу в качестве творцов в своем праве могла осложнить жизнь женщин; под тяжестью попыток «рядиться» в публичную фигуру некоторые могли сломиться и замкнуться в себе. Волошин относился к этой проблеме с особой чуткостью и обладал уникальной способностью помогать женщинам превращаться в творцов, стремящихся обрести известность. В этом он активно переосмысливал ту роль ментора, которую наблюдал в исполнении Иванова, роль «учителя жизни», помогающего своему подопечному пройти процесс самопреобразования, стремясь к тому, чтобы наставничество отвечало интересам профессионального развития и повышения статуса женщин-литераторов.

Рис. 7. Маргарита Сабашникова [фрагмент]. Архив Вл. Купченко

Четыре женщины, с которыми Волошин наиболее тесно сблизился в качестве наставника, – это Маргарита Сабашникова, Аделаида Герцык, Елизавета Дмитриева (Черубина де Габриак) и Марина Цветаева, примерно в такой последовательности. Мы уже видели, что его влекло к Сабашниковой отчасти из-за желания поддержать ее творческие устремления. Оба они не были уверены в своей сексуальности, а поскольку Маргарита явно искала не любовника, а человека, который будет поддерживать ее в интеллектуальном и художественном плане, то складывается впечатление, что поначалу они с Волошиным полагали, будто отношения наставника и подопечной идеально отвечают их потребностям и с легкостью могут быть скреплены браком. Однако дело осложнилось мучительной глубиной любви Волошина к Маргарите. Этот первый крупный опыт наставничества был сильно затруднен стремлением Волошина к романтическому обладанию и его попыткой установить с Сабашниковой прочную любовную и бытовую связь. Их опыт стал свидетельством трудностей, с которыми сталкиваются и мужчины, и женщины при попытке преодолеть традиционные гендерные границы во имя новых профессиональных и интеллектуальных отношений.

На протяжении всего периода своей привязанности к Сабашниковой Волошин воспевал ее в стихах как некого прекрасного романтического идола. Он шел по стопам символиста Александра Блока, который несколько ранее избрал объектом своего поклонения возлюбленную, Любовь Менделееву, знаменитую «Прекрасную Даму», и создал в своих стихах образ лучезарной женственности, оставивший глубокий след в культуре символизма [Рушап 1979: 67-118]. В какой-то момент это начало утомлять Маргариту (на самом деле ранее такое поклонение раздражало и Менделееву)[91]. Евгения Герцык, которая познакомилась с Максом в доме Ивановых, была свидетельницей последнего вечера перед их разрывом. Макс читал присутствующим стихотворение, в котором описывал свою встречу с Маргаритой в лесу; они шли рука об руку до тех пор, пока не дошли до лесного зеркала, в котором увидели отражение огненного лика «Солнечного зверя» (предположительно Иванова):

«Уйдем отсюда прочь!» Она же птичий крик

Вдруг издала и, правде вновь поверя,

Спустилась в зеркало чернеющих пучин…

Смертельной горечью была мне та потеря

[Герцык 1973: 77].

Маргарита выразила сильное недовольство: «“И все неправда, Макс! Я не в колодец прыгаю – я же в Богдановщину[92] еду”. <…> – “И не звал ты меня прочь. <…> И почему птичий крик? Ты лгун, Макс”» [там же: 77].

Если часть первоначального влечения к ней Макса была связана с ее потребностью иметь асексуального друга и опору, то его попытка соединить наставничество с романтической любовью и браком полностью провалилась. (Как и попытка Маргариты найти себе наставника; впоследствии она встретит Рудольфа Штайнера, основоположника антропософии, который будет гораздо лучше отвечать ее потребностям.) Очевидно, что попытка Макса навязать ей роль красивого, пассивного объекта женского рода в итоге не принесла ничего хорошего ни ему, ни ей.

С другой стороны, четвертое и последнее наставничество Волошина над Мариной Цветаевой оказалось феноменально успешным, о чем свидетельствуют более поздние восторженные воспоминания Цветаевой о своем учителе. В ее классических «воспоминаниях современницы», посвященных Волошину, она описывает свои отношения с ним, говоря о нем как «ученица»: «Все, чему меня Макс учил, я запомнила навсегда» [Цветаева М. 1994–1995, 4: 206]. Волошин был ее «учителем» не только в интеллектуальном отношении. Хотя он часто помогал ей в творчестве, она превосходила его как поэт и не особенно нуждалась в нем как в литературном образце для подражания. Скорее он был для нее «учителем жизни», таким, каким не смог стать для Волошина Иванов. Самое главное, он «научил»