Безусловно, Волошин отредактировал пространные чужие высказывания; но в данном случае не имеет значения, чьих слов осуждения в реплике Минцловой больше, ее собственных или волошинских. Важнее то, что Иванов описывается как человек, не сумевший сыграть роль ментора – «учителя жизни», несущего всю полноту ответственности за благополучие и развитие своего подопечного, как в духовном, так и в профессиональном плане. В дальнейших размышлениях на эту тему Волошин развивает концепцию наставника и его обязанностей: «Вяч<еслав> не учитель. Учитель испытывает для ученика. Он [Иванов] испытывает для себя и ломает людей». А в другом разговоре с Минцловой он приходит к выводу: «Путь ученичества – не мне» [там же: 276]. Если Иванов был безответственным патриархом в смысле разрушения гармонии общины, то, по мнению Волошина, он был и безответственным наставником, который пользовался слабостью Волошина как клиента, духовного воспитанника и «сына», а не защищал его интересы. Увлеченность Иванова личными идеалами и принципами, иногда в ущерб зависимым от него людям, отражала более широкую модель наставнической деятельности Иванова: незадолго до романа с Маргаритой он завязал аналогичные отношения с другим своим подопечным, Городецким[89].

Никогда больше Волошин не будет смотреть на другого мужчину с тем восхищением, с которым он в течение непродолжительного времени взирал на Иванова; его желание иметь наставника испарилось. И все же даже этот глубоко противоречивый опыт позволил ему получить представление о позитивном потенциале преобразующих сил жизнетворчества и структурной силы наставничества. Жажда самопреобразования заставила участников этого романтического эксперимента глубоко вникать в радикально новые социальные идентичности и отношения, даже если конечный результат в данном конкретном случае оказался разрушительным. Если к этому явлению отнестись с большей чуткостью и человечностью, то оно откроет огромные возможности для мотивации общества и отдельной личности. Волошин также увидел положительный потенциал в структурных силах патриархального менторства в домашней сфере; при правильном использовании доступ к такой власти в этом изменчивом обществе мог бы дать человеку колоссальные возможности для активизации собравшегося вокруг него более широкого сообщества. Как убедился Волошин, неограниченное сочетание духовного лидерства и патриархального наставничества несет в себе определенную опасность. Однако присутствовал и позитивный потенциал. И наконец, он получил возможность оценить структурную важность надежного эмоционального и экономического партнерства, подобного тому, которое изначально существовало между Вячеславом и Лидией, для поддержания дома как основы сообщества. Однако, возможно, он также узнал, что обожаемый партнер не всегда оказывается тем человеком, с которым можно построить счастливую жизнь, основанную на взаимозависимости, или создать прочный общий дом.

Волошин только начинал задумываться о том, что ему пора обзавестись собственным домом. То, что в это время в его дневнике все чаще стала появляться тема природы, особенно красоты Крыма, конечно же, не было случайностью. Природа могла стать убежищем, противовесом и альтернативой порабощающим путам городской жизни. В Петербурге крымские пейзажи Богаевского помогли ему прийти к определенным решениям; умиротворяющая красота окутанных сумерками коктебельских холмов стала естественным и удачным фоном, на котором он услышал рассказ Маргариты и впервые окончательно настроился против Иванова. Это было первое лето, когда он стал приглашать гостей пожить на своей даче в Коктебеле. Не только Маргарита и Анна Рудольфовна, но и некоторые другие воспользовались его гостеприимством и влились в жизнь его дома. Однажды в начале лета он принял двух новых гостей и провел с ними целый день, бродя по местным татарским рынкам и базарам. «Потом, в сумерках уже, приезжаем в Коктебель. Дом оживает в первый раз и светится всеми окнами. Я выхожу в сад и с радостью гляжу на него, освещенного и полного домашней жизнью, украшенного венками, принявшего, наконец, в себя жизнь» [там же: 268].

Глава 3

Волошин и модернистская проблема некрасивой поэтессы

Наставник женщин

Никогда больше Волошин не откроет свое сердце мастеру так, как открыл его Вячеславу Иванову, но, убедившись в потенциале этой роли, он скоро испытает собственные возможности в данном амплуа. Впрочем, Волошин-наставник оказался совсем другим. Опираясь на рано проявившееся в нем тонкое понимание более слабой женской половины интеллигентской семьи, он стал наставником женщин в мире, где менторство являлось прерогативой мужчин, а женщинам было трудно получить доступ на публичную арену. Процесс был длительным и непростым. Следуя по этому пути, он обнаружил, что ему вновь и вновь приходится задумываться о месте любви и сексуальности в наставничестве и профессиональной деятельности. Кроме того, он занялся исследованием модернистского жизнетворчества, на этот раз подойдя к нему по-новому – через маскарад и иллюзию.

В ходе этой деятельности в отношениях Волошина с миром символистов возникает новая тема: сопротивление, более того, открытый вызов традиционным структурам власти, воздействие которых он продолжал испытывать на себе, а также видел, как они влияют на женщин, которых он поддерживал. Посредством своих новых менторских действий он в известном смысле восставал против системы, хотя эта революция была и странной, и ограниченной, и, возможно, не совсем преднамеренной. Однако даже в такой форме она была важным проявлением агентности, поскольку он впервые начал по-настоящему вмешиваться в свою культуру с целью осуществить ее преобразование. Тем самым он заложил фундамент для своего будущего коктебельского кружка, которому предстояло оформиться в качестве возрожденного, рафинированного проявления коммунитас в модернистском мире.

Чтобы понять трудности положения женщин в мире символистов и то, что смог предложить им Волошин, далее нам необходимо рассмотреть определяемое структурой место, которое они занимали в тогдашней культуре литературного кружка. Парадокс этого положения заключался в том, что женщины как жены и матери часто были жизненно необходимы для поддержания эмоциональных и материальных основ кружкового общества, но им было весьма нелегко войти в него в качестве независимого мыслителя и писателя. Тех немногих, кому это удалось, например Зинаиду Гиппиус и Лидию Зиновьеву-Аннибал, как правило, поддерживал мужчина, являющийся их супругом, любовником или сожителем[90]. Так происходило потому, что в мире деловых связей кружка, открывавших мужчинам прямой переход из частной домашней сферы к сфере публичного самовыражения, для женщин такой переход оказывался гораздо более сложным. Учитывая относительно четкие границы их роли в обществе кружка, выход женщин за пределы своих традиционных амплуа ради обретения публичного признания казался странным и идущим вразрез с культурными традициями. Неприятие женских литературных амбиций распространялось даже на литературную критику и анализ текстов; в русском модернизме само понятие женщины-поэта могло рассматриваться как оскорбление хорошего вкуса. Как пишет в своей работе о Цветаевой Светлана Бойм, «поэтесса» по самой своей природе была недостойной, «бессознательной пародией» на