* * *

Садик, что насадили мы с Джудит, начинал пускать корни. Манжетка распушилась вдоль самого толстого края клумбы, выпуская широкие, размером с ладонь, листья; зацвела душица, распуская усики насыщенного сине-зеленого цвета. Рядом с ней пурпурного оттенка вероника начала свое долгое, медленное цветение, точно постепенно проявляющийся фокус поляроидной фотографии.

Джудит была права: то, чего недоставало саду в буйстве красок, он добирал очарованием и магией. Манжетка после хорошего дождя собирала капельки влаги, как мерцающие прозрачные камешки. Свет, расплескивавшийся по стеблям и листьям растения, вечно изменчивый, просачивался сквозь две большие сосны, росшие прямо рядом с террасой. Я поставила торчком сосновый чурбак, который причудливо загнулся внутрь себя и стал похож на сердце, возле скального выступа, отделявшего двор от подъездной дорожки, как раз возле самой тонкой части буквы S, где сошлось трио осин поменьше. На верхней части чурбачка лежала плоская, размером с ладонь, жеода[41], чье «окошко» было затуманено, – еще одна из вещей, уцелевших в пожаре. Напоминание о том, как я сюда попала. Свидетельство неведомых и непознаваемых сил природы.

Рядом лежал в поросли шалфея и белого тысячелистника череп молодого бычка – эти природные добровольцы тянулись вверх вдоль изгиба его рогов. Я научилась позволять природе приносить свои дары. Так толокнянка и покрытый лишайником камень просочились в скудную, каменистую почву рядом с чурбаком, а золотисто-оранжевая желтофиоль тянула стебли по краям.

В день солнцестояния мы с Элвисом видели любопытного койота; он рассеянно-задумчиво ступал между двумя можжевельниками по направлению к нам, когда я сидела на послеполуденном солнышке самого длинного дня подле смотровой площадки чуть ниже лягушачьего пруда. Среди скопления скал я обнаружила выветренную каменную спираль и теперь собирала камни, чтобы заполнить пустоты – мой собственный личный семафор – и так приветствовать лето, чье официальное наступление (это вдруг пришло мне в голову) знаменовало уже сокращающиеся дни. Спираль содержала тайну этого противоречия – начало, которое предвещало конец, вечно изменчивую смену сезонов – а заодно напоминала о моих твердых и мягких гранях, о постепенном выпрямлении, которое я начинала ощущать. Не о пожаре, не о том, что я была лишена всего, кроме скорби, а о разжимании кулаков, которые слишком долго были сжаты, о границах, становившихся проницаемыми, о моем теле, расслаблявшемся, открывавшемся для удовольствия. Я как раз смотрела на лучи спирали, расходившиеся вовне и излучавшие свет внутрь, когда в поле зрения появился койот.

Пестрый серо-золотисто-коричневый мех животного сползал неряшливыми клоками вдоль загривка; длинные лапы словно свисали с худого тела – это была самка. Глаза у нее были золотыми. Я мягко протянула руку, чтобы придержать своего пса за ошейник. Элвис насторожил уши, его хвост дружелюбно мотнулся по земле, но он даже не рыкнул.

– Все в порядке, – выдохнула я. Даже Элвис почуял сверхъестественную природу происходящего. В пятнадцати футах, совсем рядом, самка койота автоматически переставляла лапы, одну за другой, пока не увидела нас. Она явно уже ходила этим путем прежде. Так же текуче, как появилась, она исчезла, развернувшись без тревоги и шума и скрывшись за небольшим подъемом.

Просто еще одно живое существо в ландшафте.

* * *

По мнению друзей-не-на-горе, я смертельно рисковала. Я жила за пределами предположительно существующей страховочной сети – той, что плетется за счет физической близости к обществу и состоит из людей, больниц, правопорядка; подразумевалось, что эти вещи решительно необходимы мне как женщине.

– Не представляю, где ты этого понабралась, – вздыхала моя бабушка-горожанка, когда я рассказывала ей историю о медведице или о том, как отправлялась исследовать территорию с Элвисом. Словно у меня внезапно возникла склонность глодать скелеты животных или ходить в шкурах. И так говорила женщина, чей муж пас овец в Юте, когда ему было четырнадцать! Это у меня в крови.

Я каждый день совершала вылазки в природу. В горах царит политика открытых дверей, и, как многие местные, я оставляла дверь незапертой, не важно, была я дома или нет. Джоуи держал ключ от «Мерка» над входной дверью – привычка, которая периодически приводила к тому, что народ сам брал себе кофе или сигареты. Карен Зи хранила ключи от своего пикапа в замке зажигания этого вечно незапертого автомобиля. Мне нравилось жить в местах, где нет необходимости запираться, где я не чувствовала, что снаружи есть кто-то опасный, пытающийся попасть внутрь.

По наивности я взяла этот подход с собой, когда впервые поехала из Джеймстауна в Милуоки, большой город, где двери по необходимости снабжены замками и цепочками. На вторую неделю пребывания кто-то свистнул куртку из мембранной ткани через приоткрытое окно моего запертого пикапа. А в свой самый постыдный момент в стиле Ребекки с фермы Саннибрук я была свидетельницей ограбления и даже не поняла, что происходит. Какой-то мужчина вышел из дома моего соседа, неся голубую пластиковую корзину для хранения, и скрылся в переулке.

Он делает что-то такое, чего не должен делать, рассеянно подумала я, помешивая суп на плите. Прошло двадцать минут, прежде чем мне пришло в голову позвонить в полицию, а потом пришлось с пунцовым от стыда лицом объяснять приехавшим офицерам, почему мне потребовалось так много времени, чтобы заявить о преступлении.

Я была счастливицей на природе, деревенщиной в городе.

Даже если бы я жила в какой-то отдаленной заповедной глуши – а это было не так, сколько ни напрягай воображение, – я оставалась бы в целости и сохранности. И выяснила, что моя целость – это одиночество и пространство. «Все в природе, – говорила писательница Гретель Эрлих, – постоянно побуждает нас быть тем, что мы есть». Не «кто», а «что»! На самом фундаментальном уровне я тоже была ландшафтом. Несмотря на то что мое намерение перебраться жить в горы, возможно, уходило корнями в эскапизм, природный мир выманил меня обратно в саму себя. В этом было определенное сходство с преобразованием, которое, как говорят индуистские мистики, со временем происходит с «я» в результате практики медитации. Учишься позволять всему постепенно отпадать. Эрлих выражает это так: «Мы часто подобны рекам: беспечные и неистовые, нерешительные и опасные, светлые и глинистые, водоворотистые, поблескивающие, спокойные». Мы – всё это и совершенно ничего из этого.