обычные лодочки и уже смело спускалась с лестницы, не боясь, что стук каблуков приманит ненавистного немца. Вспоминая его дикое объяснение в любви, она содрогалась от омерзения и ужаса.

Сейчас его руки, наверное, держат штурвал самолета, убивающего ее Родину, дорогую Россию, любимую до последней березки в поле, до ржавой болотной лужицы в весеннюю распутицу. Она всей душой желала, чтобы самолет Эккеля был сбит советским летчиком, прежде чем смертоносный груз упадет на головы безвинных людей.

В первые же дни войны с Россией, «настоящей войны», как определила Фелицата Андреевна, Таня стала выходить из дома на час раньше, чтобы успеть забежать к Люде и узнать последние новости с фронта. Сама она, имея двух детей, не могла позволить себе слушать запрещенные радиопередачи. В дверях Люда торопливо совала ей листок бумаги, исписанный бисерным почерком, и шла спать, потому что сводки новостей Би-би-си передавало глубокой ночью и Люда уже успела забыть про нормальный сон с вечера до утра.

Единственным достоверным источником новостей являлась программа английского радио на французском языке для лагерей военнопленных.

Однажды Таня нарочно осталась ночевать у Люды, чтобы лично услышать позывные – начальные ноты Пятой симфонии Бетховена, и затем слова: «Говорит Лондон». Сквозь радиопомехи они казались звуками, долетавшими из другой галактики.

Все было плохо: Киев взят, под Москвой фашисты, армия вермахта скоро зажмет Ленинград в стальные клещи и уничтожит.

За словами сводки Таня почти воочию представляла мертвых солдат на поле боя и сожженные деревни с закопченными трубами, внутри которых с жутким свистом воет черный ветер. На душе было тошно и тягостно. Каждую ночь снился Юра со спокойным взглядом серых глаз, как у отца Игнатия и Варюхи. Не дотянуться до него, не достать ни взглядом, ни голосом. Кто постирает ему портянки и пришьет пуговицу к гимнастерке? Кто, заливаясь слезами, будет бежать за ним до военкомата? Кто перекрестит на прощание и скажет: «Вернись живым, я буду ждать»?

От любви и бессилия хотелось биться головой о стену. Таня срывалась с кровати и становилась на колени перед иконами.

– Господи, спаси и помилуй!

Ее безмолвный крик птицей колотился в окна, уносясь в темное парижское небо, осененное куполами базилики Сакре-Кер на Монмартрском холме. Закрывая глаза, Таня представляла вместо него громаду Исаакиевского собора с розоватыми колоннами, поддерживающими фронтон с надписью «Храм Мой храм молитвы наречется».

Наверное, мимо Исаакия по Конногвардейскому бульвару сейчас идут войска в сторону фронта. Ряд за рядом, с винтовками за плечами и с хмурыми лицами, каждое из которых сейчас казалось родным до боли.

Чаще всего почему-то вспоминался тот пограничник, Черемисин, который обозвал ее на границе белогвардейским недобитком. За него Таня тоже горячо молилась, упрашивая, чтобы ее молитва смогла уберечь всех: и верующих, и неверующих, и даже завзятых коммунистов, которые сейчас защищают Святую Русь.

Белоруссия, 1941 год

Когда немецкие танки откатили за завесу дыма и затихли одиночные выстрелы, Черемисин понял, что из всего взвода в живых остался он один. Рядом лежал политрук Милютин. Его голова была разворочена взрывом, и мертвые пальцы успели закостенеть на рукояти пистолета. Перебирая руками по краю траншеи, Черемисин сделал несколько неверных шагов вперед и тяжело сполз вниз по сухому песку с примесью суглинка. На краю окопа перед глазами качалась сломанная береза. Наверное, он уцелел потому, что деревце приняло на себя его снаряд. По щеке текло что-то мокрое и липкое.

«Кровь из ушей», – понял Черемисин и удивился, что еще может связно соображать. Облизав пересохшие губы, он корябнул пальцами по фляжке у пояса, но рука сорвалась, и поднять ее сил уже не было. Патронов и снарядов не оставалось. Скосив глаза, Черемисин увидел ящик гранат, на котором, распластав руки, лежал Колька Сидоркин. По тонкой Колькиной шее змейкой ползла красная полоска.

– Сидоркин, а Сидоркин, – почти беззвучно позвал Черемисин, заранее зная, что Сидоркин не ответит, но в сердце стукнулась дикая надежда: а вдруг Колька жив? Вдруг только ранен?

Разорванные барабанные перепонки не могли уловить звук, но спиной Черемисин почувствовал дрожь земли, словно в глубине недр ворочался и подымал голову огнедышащий дракон. Танки. Врешь, фашист, не возьмешь. Чтобы в последний раз насмотреться на небо, Черемисин откинул назад голову, зацепив взглядом ослепительно белое облако, наполненное золотым светом. Коротенькая мысль: «А может, и зря я не верую?» мелькнула и исчезла.

От сильной вибрации песок со стен траншеи осыпался реденьким дождиком. Надо беречь силы, нельзя поддаваться слабости. Черемисин подобрался к Колькиному телу, встал на колени и сгреб руками пару гранат, горячо разогретых июньским солнцем.

Сдирая кожу в кровь, он скручивал гранаты проволокой и никак не мог вспомнить, как звали его первую учительницу. Ольга Ивановна? Людмила Ивановна? Почему-то ему казалось очень важным именно сейчас вспомнить ее имя. Она была совсем молодая, с длинной косой до пояса и глазами цвета полевых колокольчиков.

С последним витком он вспомнил: Людмила Ивановна! За нее, за Родину, за Сталина, за Кольку Сидоркина и за весь взвод, который лежит в траншее.

Напрягая последние силы, Черемисин поднялся во весь рост, перевалил через бруствер и пополз к танку.

Париж, 1941 год

Ветряную оспу принесла из школы Варя. Вечером у нее поднялась температура и спину обсыпало водяными пузырьками. Чтобы не заразить Марка, Фелицата Андреевна отселила внучку за ширму, но было поздно. Ночью Марк тоже затемпературил, а глаза стали несчастными и белыми, как у вареной рыбы. В отношении болезней Фелицата Андреевна придерживалась твердой уверенности, что если хворь лечить, то она пройдет за неделю, а если не лечить, то за семь дней. Фи, ветрянка! Помнится, в гимназии она была счастлива возможности поваляться недельку дома.

Чтобы снять жар, Фелицата Андреевна напоила детей кислым морсом – благо с прошлого года осталась банка апельсинового варенья (о клюкве во Франции и мечтать не приходилось), взяла зонтик и отправилась в аптеку.

В прихожей она мельком глянула на себя в зеркало – поправить у ворота блузки брошь Танюшиной работы и накинула на плечи серую вязаную кофту. На улице сентябрь – ветерок уже прохладный.

Внизу околачивался этот ужасный фашист, который донимает Танюшу преследованиями. Фелицата Андреевна порадовалась, что Таня осталась ночевать в бутике и не видит его противной рожи с квадратным подбородком. При виде Фелицаты Андреевны немец подобрался, словно гончая на смычке у доезжачего.

– Мадам, – он вежливо склонил голову в приветственном поклоне, но Фелицата Андреевна решила не удостаивать его вниманием. Общаться с врагом, который напал