и вне их, на суше или на море, карается смертью, ссылкой или иным наказанием, определяемым военно-полевым судом»[418].

Если бы с Массоном что-нибудь стряслось, мало кто об этом узнал бы. Еще меньше нашлось бы тех, кто бы его пожалел. За несколько месяцев до этого Джон Джилкрайст, врач-шотландец, посвятивший жизнь изучению Индостана, бросил вызов совету директоров компании, обвинив ее в жестокостях. Его высмеяли и выгнали.

Он [Джилкрайст] узнал из газет о чудовищных кровопролитиях, учиненных недавно в Индии, о казнях путем привязывания людей к жерлам пушек. Теперь он осведомлялся, получал ли совет директоров отчеты об этих событиях, или это были всего лишь необоснованные слухи.

Председатель: Скажу без колебаний, что до нас не доходило ни слова о подобном…

Доктор Джилкрайст: Если подобное варварство допускается, не остается сомнений в том, что им [Ост-Индской компании] недолго владеть Индией. Сама мысль о том, чтобы разрывать людей на части пушечными ядрами, вызывает содрогание. Джентльмены вольны смеяться; но не до смеха было тем беднягам, чью кожу спускали девятихвостыми плетьми в Мадрасе и в Бомбее. Смех здесь неуместен, следовало бы подавать совсем другой пример[419].

Отнекиваясь, компания, разумеется, лгала. За пару недель до этого военный суд в Калькутте буднично приговорил «Типпу, хавильдара [сержанта] и инструктора строевой подготовки, Буддредина, рядового, Шейх Исмаила, хавильдара, Куллундера Бега, рядового, к казни через разрывание пушечными ядрами, в то время и том месте, как распорядится Его Превосходительство Главнокомандующий»[420]. О судьбе приговоренных мельком сообщалось в какой-то газетенке. Массона забыли бы так же скоро. «Мне ясно указывают, – записал он, – что у меня нет выбора»[421].

С письмом на коленях Массон застыл, глядя на реку Кабул и на поросшие тутовиком холмы. У него дрожали руки. Он знал, что ничто теперь не будет так, как раньше.

Что делать? Бежать? Изменить внешность, немедленно покинуть Афганистан, исчезнуть на задворках Азии? Уэйду его не поймать. Но тогда он лишится шанса найти Александрию. А оставшись, он окажется во власти Уэйда и Ост-Индской компании, зато сможет отыскать город Александра Македонского. Что выбрать?

Массон остался. Ради своей мечты он стал шпионить на людей, которых от души презирал.

В Кабуле трудно было сохранить тайну. Вскоре там узнали, что Массон работает на Ост-Индскую компанию. Старые друзья стали его избегать. Некоторые теперь обходились с ним «подчеркнуто грубо» или отговаривались «дизентерией или даже тем, что они при смерти»[422], когда он к ним обращался. Теперь Массон приходился в Кабуле ко двору не более чем расстройство желудка.

Годами он ухитрялся не вмешиваться в политику города и во все местные заговоры. Новые обязанности заставили его нырнуть в самую их гущу.

Дост-Мохаммед-Хан находился у власти уже почти десять лет. По мнению Массона, он пользовался «любовью»[423] афганского народа. «Он был справедлив и беспристрастен, далек от высокомерия, доступен для любых сословий. Благодаря его бдительному правлению снизилась преступность: люди перестали совершать преступления, зная, что наступит ответственность»[424]. Британский путешественник Александр Бёрнс тоже был высокого мнения о правителе. «Нет никого, кто больше него заслуживает столь блестящую репутацию, – писал он. – Купец может проехать без охраны от одной границы до другой – неслыханное дело во времена царей»[425].

Справедливость Дост-Мохаммеда стала притчей во языцех. Про прошествии десятилетий афганцы все еще спрашивали друг друга: «Уж не умер ли Дост-Мохаммед, раз исчезла справедливость?»[426] Способность Дост-Мохаммеда творить жестокости тоже была баснословной. «Он убил многих вождей, – писал Мохан Лал, индийский ученый, путешествовавший вместе с Бёрнсом, – хотя семь раз поклялся святой душой Дост-Мохаммеда и даже на Коране, что не причинит им зла. Те, кого он наметил в жертву, переводили дух: добрый мусульманин не нарушит своей клятвы на Коране. Но Дост-Мохаммед, прежде чем поклясться, подменял Коран обычной книгой в такой же обложке»[427]. Жертвы этого не видели. То была убийственная афганская аналогия карточного трюка.

Правитель Афганистана представлял собой загадку и очень старался таковой оставаться. Он был «полон сарказма и неизменно готов переиграть своего противника»[428]. В шахматных партиях со своим юристом Дост-Мохаммед всегда выигрывал[429]. Лал полагал, что «мог бы описать его на персидском языке», но «правильно передать его натуру»[430] на английском не считал возможным.

В 1835 году Афганистан был маленькой бедной страной, окруженной большими алчными соседями. На востоке Ранджит Сингх недавно завладел афганским городом Пешаваром, контролировавшим Хайберский перевал на древнем Шелковом пути. Он изгнал из города одного из братьев Дост-Мохаммеда, султана Мохаммед-Хана, и ввел туда свои войска. За владениями Ранджита Сингха располагалась бдительная Ост-Индская компания, давно поджидавшая удобный случай, чтобы наброситься. На западе на расстоянии прямого удара от города Герата стояли армии персидского шаха. На севере, в степях Средней Азии, рыскали агенты Российской империи. На случай, если этих причин не хватало, чтобы Дост-Мохаммед всегда спал ночью, приоткрыв один глаз, имелась и еще одна, по имени Шуджа-Шах. Бывший правитель по-прежнему находился в Лудхияне и не отказывался от намерения вернуться на трон.

Дост-Мохаммед знал, что бо́льшая часть окружения мечтает о его гибели. Он никому не доверял: «У Дост-Мохаммед-Хана могут быть сообщники, но никак не друзья»[431]. Единственное исключение составлял его брат Джабар-Хан. «Не бывало человека более скромного и более обласканного, чем он, – писал Александр Бёрнс. – Он никому не позволяет себя сопровождать, и все встречные останавливаются, чтобы его благословить»[432]. Массон всегда считал Джабар-Хана излишне кротким. Но вскоре после того, как Массон получил письмо от Уэйда, брат Дост-Мохаммеда вызвал его к себе и сбросил маску.

«Впервые я узнал, что набоб [Джабар-Хан] поддерживал чуть ли не злодейские отношения с Караматом-Али»[433], – недоверчиво писал Массон. Этот жизнерадостный седобородый человек, неспособный, кажется, и муху обидеть, почти десять лет плел заговоры против своего брата. В 1828 году он тайно признался американцу Харлану, что с радостью сместил бы Дост-Мохаммеда и за приличную плату усадил бы на трон Шуджа-Шаха. «Его величество приобрел бы в моем лице способного и преданного слугу, – говорил Джабар-Хан. – Но учтите, без его помощи никакой внутренний заговор не побудит меня принести в жертву семейные интересы»[434]. «Я ничего не знал о сущности этих интриг», – признается Массон[435].

Бывшему шпиону Уэйда, Карамату-Али, потребовалось время, чтобы понять, что он уволен. Его эта новость потрясла. «Прислушайтесь к моим жалобам и обойдитесь со мной по справедливости, – гневно взывал он к генерал-губернатору Ост-Индской компании в Калькутте. – Не знаю, чем я провинился, зато знаю, что ни разу не допустил ни малейшей ошибки. Я служу Досточтимой Компании,