при малейшей его попытке их скопировать. Он по-прежнему сидел почти без книг. «Года через полтора после первого своего обещания капитан Уэйд прислал дюжину английских книг, в том числе “Истории” [Шотландии и Америки] Робертсона и “Алгебру” Янга… надо понимать, с намерением просветить меня на предмет истории древней Бактрии»[494]. Но настал день, когда, перевернув одну из монет в сотый, наверное, раз, Массон вдруг понял, что предстает его взору.

На одной стороне монеты был портрет царя и надпись на греческом, на другой – буквы незнакомого языка. Ни Массон, ни кто-либо другой на свете не умел их читать. Столько лет Массон гадал, найдет ли когда-нибудь способ их расшифровки. И теперь до него дошло, что разгадка прямо перед глазами.

Греческая надпись на монете всегда начиналась со слова «βασιλεύς», царь. На другой стороне надпись тоже всегда начиналась с одного и того же слова. Монеты были двуязычными: непонятная надпись повторяла греческую. Читая по-гречески, Массон мог расшифровать утраченный язык. Каждая монета оказалась Розеттским камнем[495] в миниатюре.

Неизвестная письменность называлась кхароштхи. Она возникла примерно через сто лет после похода Александра Македонского и распространилась на территории нынешних Афганистана и Пакистана, добравшись по Шелковому пути до Китая. К IV веку н. э. она вышла из употребления в Афганистане, а к VII – вообще оказалась забыта. Более тысячи лет после этого никто не умел читать на этом языке.

В 150 году до н. э. ею пользовался царь Менандр I. Менандр родился на равнине Баграма, в деревне близ Александрии. Он правил в царстве, центр которого располагался в современном Афганистане: царство его протянулось на юг до долин Пенджаба. Массон нашел более сотни его монет. «Базилевс Сотерос Менандру», «царь Менандр Спаситель» – значилось на лицевой стороне монет. На реверсе было написано на кхароштхи «Махараджаса тратараса Менандраса», в точности то же самое: «царь Менандр Спаситель». Наконец Массон нашел ответ на мучивший его вопрос.

Но чем больше понимал Массон в своих открытиях, тем загадочнее они делались.

В 1835 году почти в каждой британской книге по истории говорилось одно и то же: что между Востоком и Западом не может быть ничего общего. Поход Александра Македонского, как и история Ост-Индской компании, был торжеством «выучки и бесстрашия греков и македонцев… над хитростью и беспорядочной яростью варваров»[496]. Причиной крушения империи Александра послужило то, что он «отказался от всего греческого – от того, что так отличалось от всего варварского»[497]. После его смерти в Индии и Афганистане «варвары… стерли оставленные Александром следы европейской цивилизации»[498].

Но история, приоткрывшаяся Массону, была совсем иной. В ней тоже повествовалось об Александре Македонском, но также о буддистском искусстве и о китайских путешественниках. То был рассказ о греках в Азии, но далеко не о торжестве Запада над Востоком. Каждый новый день Массона в Афганистане, каждое новое открытие заставляли его сильнее сомневаться в идеях, на которых он вырос. Мрачная хладнокровная уверенность в Британии, империи, концепции западного превосходства стала угасать.

Массон не мог решить, чему доверять: своему материалу или пыльным, отжившим свое идеям. «Боюсь писать», – признавался он[499]. «Потребность власти в примерах и сравнениях, которую я болезненно ощущал во всех своих изысканиях, тем более что они связаны по большей части с неожиданными и новыми предметами, должна была бы заставить меня колебаться»[500]. Но Массон был слишком вдохновлен, чтобы притормозить. Сидя в своем домике в Армянском квартале с видом на крыши Кабула, разложив новые находки, он взялся за перо. Он был так поглощен работой, что, когда один из доверенных людей Дост-Мохаммеда «намекнул на мою большую осведомленность в кабульских делах», не обратил должного внимания на это предостережение[501].

Когда заметки Массона попали в Калькутту, секретарь Азиатского общества Джеймс Принсеп не сразу поверил в прочитанное. Если Массон был прав насчет неведомой письменности, то вскоре должна была появиться возможность «расшифровать целый новый язык»[502]. В Калькутте было почти невозможно цепляться за прошлое. В воздухе висел запах пота и упадка. Недавно выкрашенные стены домов на глазах покрывались плесенью. Чучела животных гнили. Картины сохли и трескались. На кладбище Парк-стрит, через дорогу от Азиатского общества, колонны и ниши британских склепов неуклонно зарастали лианами, эпитафии нельзя было прочесть из-за толстого слоя мха. Каждый день Индия напоминала британцам: ничто не вечно.

Как ни боролось Азиатское общество за сохранение прошлого, борьба была обречена на поражение в безнадежной битве с неизбежностью. Ждать помощи от Ост-Индской компании не приходилось. Когда Принсеп попросил ее поддержки при издании шедевров санскритской литературы, ответ оказался следующим: компания не намерена «накапливать макулатуру», ее средства лучше «употребить на обучение местного населения английской литературе»[503]. (Услышав об этом, Макнахтен начал, сверкая своими синими очками, ругаться на латыни[504].) Но обещание Массона, что можно будет понять утраченный язык на монетах, осуществилось. Чтение письма Массона из Кабула стало самым «пленительным» моментом на памяти Принсепа[505].

Массон понимал, что найденный им в Баграме город все меняет. Эти греки не собирались уничтожать иные культуры, наоборот, они хотели у них учиться. За столетия после смерти Александра Македонского кровь и хаос его кампании были по большей части преданы забвению. Возобладала любознательность.

По исламской легенде Сикандар «отправился в землю браминов учиться их древней мудрости»[506] и вызвал мудрецов Индии на соревнование умов:

Чтобы испытать мудреца, Сикандар прислал ему чашу масла для натирания тела; мудрец сделал из чаши тысячу игл и прислал их Сикандару, тот отлил из игл кольцо и прислал его мудрецу, тот отполировал кольцо до зеркального блеска и отослал назад… Сикандар хотел объявить, что он мудрее всех философов; ответ индийца был таким: «Сикандар и его знания преходящи». Царь отправил кольцо как обозначение своей власти, мудрец подставил ему зеркало, чтобы он увидел себя[507].

Менандр I, царь, рожденный в тени Александрии, чеканил монету с Афиной, греческой богиней мудрости, но многие утверждают, что он при этом принял буддизм. В древнем буддистском тексте «Вопросы царя Милинды» записан диалог Менандра и буддистского монаха. «Когда кто-то, – сказал монах Менандру, – вносит светильник в темный дом, свет пронзает тьму, проникает всюду и освещает комнату. Такова, государь, работа мудрости. Когда она попадает в нас, то разгоняет тьму нашего невежества и озаряет нас изнутри. Она высекает искру знания и освещает все, что истинно»[508].

При правлении Менандра из Александрии-в-Предгорье отправилось большое буддистское паломничество. Паломники перевалили через горы и протянулись через всю Индию, потом переплыли море и попали на Шри-Ланку. На освящение буддистской ступы в ланкийском